тексты говора в транскрипции. Василий Михайлович после первого года занятий фонетической студии пришел в уныние. Он видел, что студенты не понимают этого. „Что мне это дает? Важнее выучить лишний десяток иероглифов, чтобы читать тексты. А что толку упражняться в фонетической транскрипции пекинского диалекта', — говорили они. И все-таки Алексеев и на второй год своего преподавания оставил фонетическую студию. И, как он потом говорил, Николай Александрович Невский спас его начинание. Он был единственный из его слушателей, который с восторгом занимался. Прекрасное свидетельство тому, как много в нашей деятельности преподавателей зависит от слушателей.
Но дело в том, что лингвистические склонности Николая Александровича, и в частности склонности к фонетике, тогда были буквально поддержаны самой атмосферой. А атмосфера создалась весьма интересная. Все востоковедение, простите, все языкознание у нас в университете возглавлял тот человек, которого мы сейчас считаем просто титаном, Бодуэн де Куртенэ. Именно он создал знаменитое учение о фонеме. И слово „фонема' в ту пору было еще свежо, ново, увлекательно и даже загадочно, особенно для профанов. Ну, приблизительно так, как сейчас, скажем, слово „алгоритм'. Потом оно, конечно, превратилось в будничную прозу, в будничное понятие и понемножечку интерес к нему стал падать. Но тогда фонема была на своем подъеме. Кроме того,
гаодин из ближайших учеников и сотрудников Бодуэна Де Куртенэ, Лев Владимирович Щерба, тогда 'молодой приват-доцент, в университете, в большом здании, в одной из комнат нижнего этажа, вдруг открыл кабинет, который назывался кабинетом экспериментальной фонетики. Боже! Это совершеннейшее новшество, абсолютно непонятное, студенты смотрели на этот кабинет, как на кабинет Калигари, какие-то там вертящиеся штуки, что-то такое неведомое. Это было началом большой экспериментальной работы по фонетике под руководством Льва Владимировича Щербы. Эту школу прошли двое выдающихся наших китаистов — Евгений Дмитриевич Поливанов и, затем, Николай Александрович Невский.
Так вот вся эта общая атмосфера поддерживала склонности Николая Александровича к лингвистике, и в особенности к фонетике.
Не могу умолчать еще об одном, что также по-своему сказалось на деятельности Николая Александровича Невского. О его любви к поэзии. Я прекрасно помню, как он с торжеством вошел в мою комнату в общежитии и положил на стол маленькую книжечку. И сказал: „Вот, читайте!'. Это был „Камень' Мандельштама. Оценить в то время Мандельштама могли очень немногие… И с большим удовольствием он всегда цитировал Ве-лемира Хлебникова. Вот два полюса. И они весьма своеобразно отразились в дальнейшей деятельности Николая Александровича».
Вступление Н. А. Невского в число студентов восточного факультета совпало с переменами в самом процессе организации преподавания дальневосточных языков, и прежде всего китайского. Именно в те годы с молодыми преподавателями Василием Михайловичем Алексеевым (будущим академиком) и Алексеем Ивановичем Ивановым в русскую китаистику влилась новая, живая струя. Судя по выступлению Н. И. Конрада, они стремились привить студентам навыки разговорной речи, научить их говорить по-китайски. Оба молодых преподавателя только что вернулись из Китая и, очевидно, действительно «были полны звуками китайского языка». Вместе с В. М. Алексеевым на факультет пришло и увлечение китайским искусством, литературой, в особенности классической поэзией.
Японский язык на факультете с 1909 по 1912 год дел Геннадий Иванович Доля, чиновник Министерства иностранных Дел, которому в утренние часы было разрешено преподавать в университете в качестве исполняющего обязанности лектора с окладом 1000 руб. в год. Титулярный советник Г. И. Доля, 1876 года рождения, выпускник Восточного института во Владивостоке, лучшего практического востоковедного института России тех лет, проявил себя хорошим переводчиком в годы русско-японской войны, за участие в которой был награжден орденом. Он был рекомендован в преподаватели факультета такими видными востоковедами, как Д. И. Иванов, В. Л. Котвич и П. С. Попов. Н. А. Невский учился японскому языку у Г. И. Доли два с лишним года, до той поры, пока в 1912 году Долю не назначили драгоманом Русского консульства в Мукдене. Заботами Доли как издателя было в 1910 году опубликовано учебное пособие Б. X. Чемберлена «Практическое введение в изучение японской письменности».
Вторым преподавателем японского языка был японец Куроно Есибуми3 (1860–1918) — уроженец Сидзуо-ка. По окончании Токийского университета в 1883 году он был направлен в Россию «с научною целью» и через Владивосток прибыл в Петербург. В 1888 году, когда декан Восточного факультета акад. В. П. Васильев обратился к властям с просьбой о создании на факультете Японской кафедры, Куроно Есибуми был рекомендован японским посланником в качестве преподавателя японского языка. Оставаясь японским подданным, Куроно Есибуми всю свою дальнейшую жизнь прожил под Гатчиной в деревне Загвоздка. Преподавая японский язык, он в то же время прослушал курс лекций на юридическом факультете университета. Нередко по просьбе некоторых ведомств, в том числе Военного министерства и Адмиралтейства, он переводил различные документы с японского на русский. Был он и переводчиком следственной комиссии по делу о сдаче Порт-Артура. Во время русско-японской войны Куроно Есибуми преподавательской деятельности не прерывал, правда, позднее он судился с одним журналистом, обвинившим его пуб-
3 Имя Куроно — Есибуми мы передаем в современной транскрипции, в тех случаях, когда оно встречается в документах той ЭПОХИ, — Иосибуми,
лично (через газету) в шпионаже. В 1918 году, когда начиналась гражданская война, он, оказавшись в тяжелом положении, решил переехать из Гатчины в г. Грязовец Вологодской губернии, но в дороге заболел и 25 ноября 1918 года скончался на станции Тосно. Там он и был похоронен за счет Петроградского университета.
К моменту поступления на Восточный факультет Н. А. Невского Куроно Есибуми был уже автором ряда добротных пособий для изучения японского языка, например «„Русско-японские разговоры с приложением японских пословиц, поговорок и т. п., переведенных на русский язык, и некоторых русских пословиц с переводом на японский язык'. Составил для студентов факультета Восточных языков Иосибуми Куроно, преподаватель при Императорском Санкт-Петербургском университете, 1894 г.» На титульном листе рукою Куроно Есибуми четким почерком по-русски написано: «Николаю Александровичу Невскому от И. Куроно, 9 апреля 1913 года». Учебник предназначен был «послужить хоть некоторым пособием для наших слушателей к первоначальному ознакомлению с разговорным японским языком и к усвоению известных иероглифов, необходимых для дальнейшего изучения этого языка», а сам Куроно Есибуми считал, что труды его будут «вознаграждены сознанием принесенной нами пользы изучению нашего родного языка в России».
В 1913 г. Куроно Есибуми и В. П. Панаевым был издан «Самоучитель японского языка», также преследовавший цель «предоставить возможность занимающимся близко подойти к живой речи японцев». Составители сочли «своим непременным долгом выразить глубокую благодарность приват-доценту Санкт- Петербургского университета Владиславу Людвиговичу Котвич, содействовавшему Куроно в течение многих лет в разрешении различных вопросов, касающихся японской грамматики, приват-доценту Санкт- Петербургского университета Алексею Ивановичу Иванову, неоднократно помогавшему в формулировке некоторых правил той же грамматики». Участие этих двух в будущем прославленных ученых повысило научную значимость «Самоучителя».
Вместе с тем некоторые данные свидетельствуют о том, что в преподавании японского языка в Петербург
ском университете тех лет имела место и известная книжность, отставание от живой, прежде всего простонародной, японской речи. Конечно, всякий, кто изучал восточные языки, знает, что учебник часто бывает далек от живого языка, недостаточно передает фонетику я ту бездну интонаций, которыми изобилует живая речь.
В 1913 году Н. А. Невский в качестве студента-практиканта в первый раз посетил Японию. На всю жизнь у него сохранились воспоминания о том, как впервые в гостинице он заговорил по-японски. Он старательно подбирал слова и выражения, произнося их точно по выученным правилам, но — увы! — прислуга с любопытством толпилась вокруг, кланялась, однако, видимо, не понимала его. Из дверей соседнего номера появился пожилой, интеллигентного вида японец в очках, послушал и вежливо, медленно произнося слова, сказал:
