осязательную форму делу объединения, к которому стремились его предшественники. Стадион надеялся, что этим создана будет «точка отправления для нового государственного права, общего всем наследственным областям». Франц не задавался столь высокими целями; он стремился лишь к «поддержанию полного равенства императорского титула и наследственного сана перед лицом^ наиболее знаменитых монархов и держав Европы, как это и подобает древней славе нашего дома». Для того чтобы эта перемена нигде не вызвала беспокойства, он поторопился заявить, что в старом порядке ничто не будет изменено, что «королевства, княжества, области сохранят свои названия, свое государственное устройство, свои привилегии».
А между тем у императора Франца были развязаны руки. Сопротивление, вызванное реформами Иосифа II и довольно резко проявившееся при вступлении на престол Леопольда II, быстро улеглось. Знать, почти только одна и посылавшая своих представителей в сеймы, была взволнована захватами со стороны центральной власти лишь постольку, поскольку эти захваты угрожали ее привилегиям; для умиротворения знати достаточно было успокоить ее на этот счет. По выражению Шпрингера, Леопольд, пожертвовав сущностью власти, тем самым спас ее видимость.
Сеймы перестали придираться к правам власти, как только она перестала действовать в пользу крестьян. Они очень страшились революционных начал, и все их стремления были направлены к тому, чтобы не дать разыграться страстям, которые обратились бы против них. Единственное реальное право, оставшееся в руках сеймов, было право вотировать налоги, но оно сделалось пустой формальностью: не только военный сбор, являвшийся основным налогом, ускользал от их контроля, потому что он был постоянным, но правительство не считалось с ними даже тогда, когда речь шла об изменении финансовой системы и о взыскании чрезвычайных сборов. Иногда сеймы робко протестовали, тогда делалась ссылка на серьезность положения, и они не настаивали больше. Сеймовые комитеты, которым вверено было распоряжение «местными фондами», подчинены были строгому контролю: административные функции, остававшиеся за земскими чинами, подвергались все большим ограничениям. В сущности, сеймы были не более как правительственной комиссией, права которой ограничивались «принятием к сведению» министерских решений, а обязанности сводились к «предупреждению малейших желаний монарха», как говорил граф Вал лис в чешском сейме (1805).
В городах исчезли последние следы самоуправления, выборные магистраты заменены были чиновниками (1803 и 1808), общинное управление подчинено стеснительному надзору.
Тогда-то и возникло своеобразное зрелище абсолютной власти, бессильной не только проявить себя, но даже организоваться. В 1801 году прежний государственный совет заменен был министерством государственных совещаний. В состав его входили канцлер, военный министр и «министр-правитель»; от него зависел целый ряд генеральных управлений, юстиция, соединенные канцелярии, внутренние дела, «дворцовая палата» (финансы), «банковая депутация» (торговля)/ Имелось в виду, по словам императора, создать политическую систему, «которая, подобно хорошо выверенному часовому механизму, будучи пущена в ход, действует сама собой». Результаты получились настолько посредственные, что в 1808 году вернулись к государственному совету; затем в 1814 году к последнему присоединен был совещательный совет.
Эти беспрерывные изменения свидетельствовали о необычайной путанице во взглядах: соединить или разъединить суд и администрацию, финансы и выполнение текущих Дел? Вернуться к прежней системе, когда в руках одного и того же министра объединены были все вопросы, касавшиеся известной группы провинций империи, или создать определенное число министерств, полномочия которых точно определены и круг деятельности которых охватывает всю империю? Ни один из этих вопросов не был разрешен. Назначались предварительные комиссии, которые выступали с невразумительными предложениями, робко применяли их и только усиливали расстройство. Никто не знал толком, что ему делать; конфликты между различными ведомствами сделались постоянными: «государственный строй имел ровно столько силы, сколько нужно, чтобы парализовать всякое движение и всякую деятельность».
Немногие осуществленные реформы являются лишь запоздалым завершением усилий предшествующих монархов: уголовное уложение издано было в 1803, гражданское — в 1811 году; оба были почти закончены еще до вступления на престол Франца II, а внесенные в них изменения отнюдь не были удачными. В уголовном законодательстве сохранены были: выставление у позорного столба, особый пищевой режим в тюрьмах (периодическое лишение или сокращение пищи), тайное судопроизводство; обвиняемый не имел защитника; гражданский кодекс удержал особое законодательство для крупных собственников и для духовенства. Вотчинные суды остались в силе, однако помещикам не было предоставлено права самим решать свои дела, и в случае спора между ними и их крепостными решение дела переходило в руки общего суда. Едва ли не в этом одном и выразились действия правительства в пользу крепостных. Сначала оно отказалось от участия в выкупе феодальных прав (1798); в 1812 году оно сделало дальнейший шаг — воспретило всякие сделки по освобождению; разумеется, положение государственных крестьян не было улучшено. Император претендовал, однако, на роль покровителя земледелия. Сооружено было несколько дорог; 'правда, легко догадаться, каковы были эти дороги, если при самых благоприятных условиях дипломатический агент тратил восемь суток на переезд из Вены в Краков. Невежество администраторов, сборы, взимаемые на внутренних таможнях, и запретительный режим тормозили развитие торговли и промышленности. Непрерывные войны, континентальная блокада, а сверх всего нелепая финансовая политика правительства довершили разорение страны.
Расходы покрывались лишь при помощи разных ухищрений. С 1804 года жалобы сделались всеобщими: не было звонкой монеты, ассигнации пали в цене, в делах господствовал полный застой; наживались одни только ростовщики. «Это вызывает много шуму, — писал Коллоредо, — дает много поводов к недовольству, но ничто не меняется». Население, такое жизнерадостное по натуре, приуныло, уменьшилось число браков, росла смертность; в Вене число жителей с 250 000 пало до 235 000.
В последующие годы бедствия усилились. В 1809 году принудили подданных сдать в казну серебряную утварь и драгоценности; в обмен им выдали ассигнации. В 1811 году долг превысил (считая на русские деньги) 600 миллионов золотых рублей; выпущено было на миллиард рублей банковых билетов, но они упали в цене более чем на 90 процентов. Чиновники, получавшие жалование обесцененными ассигнациями, умирали с голоду. Необузданный аяшотаж разорял добросовестную торговлю, развращал нравы и подрывал самые прочные состояния. Легкомысленный и высокомерный министр граф Валлис понизил курс ассигнаций до одной пятой их номинальной стоимости (указ 20 февраля 1811 г.); эта мера повлекла за собой бесчисленные разорения, нисколько не упрочив в то же время государственного кредита. Министр утешал себя пустыми фразами, а друзья его говорили: «Те, которые пали в бою, — иначе говоря, доведены были до нищеты, — умерли славной смертью за родину». Дух предусмотрительности и бережливости исчез. Вена становится средоточием толпы финансовых дельцов, алчущих барыша и удовольствий, привыкших видеть в общественных бедствиях лишь предлог для спекуляций, развращавших толпу своими скандально приобретенными богатствами и подготовивших этим успех самых опасных утопий.
Умственное движение; музыка. Надолго ли могло хватить терпения у подданных? Большая часть их, зараженная инертностью двора, приспособлялась по мере сил к этому режиму, скрывавшему свою бездеятельность и суровость под маской добродушной патриархальности. Остальных держала в узде полиция: она сделалась в империи первой силой — придирчивой, подозрительной, страшной даже для министров и эрцгерцогов, обманывавшей мопарха, которого всецело подчинила себе. Самые безобидные сборища были запрещены; считалось преступлением носить вместо коротких панталон длинные, а для того чтобы попасть в якобинцы, достаточно было обмотать себе шею широким галстуком. Все иностранные книги были на подозрении; особая комиссия, которой поручено было пересмотреть все книги, изданные со времени вступления на престол Иосифа II, меньше чем в два года изъяла из обращения 2500 сочинений.
Немцы, призванные Стадионом или Кобенцлем, наталкивались на тайную и непримиримую враждебность, скрытую под притворными улыбками. Эту враждебность испытали на себе: Гентц, угадавший одним из первых планы Наполеона и отдавший на службу Австрии свой подлинный полемический талант; Август-Вильгельм Шлегель, выступивший в Вене со своими знаменитыми лекциями о драматической литературе; Фридрих Шлегель, организовавший там же Германский музей; Кернер, одно время бывший придворным драматургом. Вся их предупредительность по отношению к реакции не искупала их преступления, состоявшего в том, что они обладали умом и мыслили по-своему. В 1813 году, в разгар освободительной войны, был схвачен и сослан в глубь Венгрии один из вождей немецкой патриотической
