принята и поставлена несколькими строками выше фраза: «С тем, чтобы результат соответствовал принципам публичного права, постановлениям Парижского трактата и пр.»[7]
Талейран добился многого. Он нащупал слаббе место союзников; однако он не заблуждался относительно сей трудности задачи, состоявшей в том, чтобы заставить публику поверить его, Талейрана, словам о праве и бескорыстии. Он прекрасно понимал также, что нельзя добиться торжества даже самых справедливых принципов, если за ними не стоит сила, способная их поддержать. Вот почему он писал 13 октября королю: «Те, кто знают наше отрицательное отношение к их претензиям, думают, что мы можем им противопоставить одни лишь отвлеченные рассуждения. Император Александр сказал несколько дней тому назад: «Талейран разыгрывает здесь роль министра Людовика XIV». Гумбольдт, стараясь одновременно и привлечь к себе и запугать саксонского посланника фон Шуленбурга, сказал ему: «Французский уполномоченный выступает здесь с довольно благородными заявлениями; но одно из двух: или за этими заявлениями скрывается какая-нибудь задняя мысль, или за ними нет никакой силы, способной их поддержать. Поэтому горе тем, кто поверит этим словам! Самым лучшим средством к прекращению всех этих речей и к выходу из теперешнего нерешительного положения было бы, если бы ваше величество в декларации, обращенной к своим народам, ознакомили их с принципами, преподанными нам для руководства, объявили бы, что вы твердо намерены ни в коем случае от них не отступать, и хотя бы только намекнули на то, что справедливое дело не останется без поддержки». В ожидании этого шага Талейран начал просвещать представителей мелких государств: «Безрассудство неистовствует повсюду, — говорил он Гагерну. — Все здесь делается с величайшим легкомыслием. Ни один вопрос не разработан как следует. Забывают, что это уже не Шомон[8]. Нам не нужно ничего, решительно ничего, ни одной деревушки, но мы хотим добиться справедливости. И если нам в этом будет отказано, то я не остановлюсь перед тем, чтобы в знак протеста покинуть конгресс. Лично мне Бельгия не нужна. Знаете ли вы, в чем заключаются мои интересы в Бельгии? В свободе судоходства по речным путям — вот все, чего я хочу».
Раздоры среди союзников. Принятая 8 октября декларация была 13-го сообщена всем уполномоченным. И в чаду банкетов, пиров, торжественных оперных и драматических представлений снова началась работа нот, контрнот, меморандумов, конфиденциальных заявлений и интриг. Невозможно было сделать ни шагу вперед, пока не будут решены польский и саксонский вопросы, и вокруг этого лабиринта происходила глухая борьба, причем в ход пускались подкопы, мины и контрмины. Но вся эта борьба привела лишь к тому, что пропасть между союзниками все более расширялась.
Кэстльри и Меттерних выступали в польском вопросе единодушно, но Меттерних, не решаясь действовать открыто, выдвигал на первый план Кэстльри. О другой стороны, пруссаки, уверенные в благоприятном отношении России к их притязаниям на Саксонию, так как царь 28 сентября обещал отдать им это королевство, старались теперь освободиться от выполнения другой половины сделки, т. е. от предоставления России герцогства Варшавского и главным образом Познанской провинции. Они пытались тайком разузнать намерения австрийцев и англичан; они признали опасность внедрения русских в Польше, они намекали на то, что если им будет отдана Саксония, они готовы будут примкнуть к Австрии для удерживания России в должных пределах (нота Гарденберга к Меттерниху 9 октября, сообщенная лорду Кэстльри 10-го). Но Кэстльри и Меттерниха не так-то легко было завлечь в ловушку. Подозревая существование какого-то тайного договора между Пруссией и Россией, Кэстльри 11 октября ответил Гарденбергу, что он готов уступить Саксонию Пруссии на том условии, что Пруссия не станет требовать ее в качестве компенсации за территориальные уступки русским в Польше. В то же время Кэстльри попросил аудиенции у царя.
Александр предупредил его и сам отправился к Кэстльри. Результатом происшедшего между ними разговора явилось письмо и длинный меморандум, которые Кэстльри адресовал Александру 12 октября и в которых нашли развитие основные положения его меморандума 4 октября. Он писал: «Уполномоченные Великобритании, Франции и Испании и, вероятно, также уполномоченные остальных европейских государств, крупных и мелких, одинаково смотрят на этот проект. В каком же неудобном положении очутится Европа, если ваше императорское величество не пожелает отказаться от своего проекта и решительно намеревается овладеть герцогством Варшавским наперекор общему мнению!..» «Он ставит вопрос именно так, как мы его понимаем, — пишут французские уполномоченные. — Он доказывает, что положение в Европе требует либо восстановления старой Польши, либо того, чтобы этот источник смуты и это яблоко раздора раз навсегда исчезли из сферы европейских дипломатических комбинаций».
Кэстльри доверил французам содержание своей беседы с царем и свои ноты (меморандумы 4 и 12 октября). Меттерних старался выяснить, чего хотят французы. «Вы кажетесь нам собаками, которые очень хорошо лают, но не кусаются, — говорило Дальбергу одно доверенное лицо Меттерниха, — а мы одни не хотим кусать». Это доверенное лицо Меттерниха добавило, что если бы австрийцы были более уверены в твердой решимости Франции, то стали бы действовать энергичнее; тогда России пришлось бы уступить, а Пруссии — подчиниться. Пробовали прощупать также и представителя Баварии, глубоко заинтересованной в защите прав второстепенных государств, а тем самым и в восстановлении Саксонии. Меттерних поручил спросить у маршала Вреде, расположена ли Бавария вступить в союз с Францией и Австрией.
Талейран посылал письмо за письмом в Париж, требуя новых инструкций и в особенности военной демонстрации. Бавария вооружалась. Мелкие немецкие государи, обеспокоенные явным намерением Пруссии занять в будущем Германском союзе господствующее положение, в частности представители Вюртемберга и Ганновера, заявили, что они не дадут своего согласия ни на какое постановление, касающееся германских дел до тех пор, пока не будет разрешен вопрос о Саксонии. Но в этом вопросе Кэстльри продолжал злобно упорствовать как бывший член антинаполеоновской коалиции против единственного немецкого короля, оставшегося верным Наполеону, а также в угоду своим прусским коллегам, в союзе с которыми он воевал начиная с 1813 года. Кэстльри питал надежду, что составлением и обнародованием громких принципиальных нот относительно Польши он в состоянии будет оправдать в глазах парламента эту уступку в вопросе о судьбе Саксонии. Талейран, которому было известно затруднительное положение английского представителя, засыпал его аргументами, доказывая, что оба эти вопроса теснейшим образом связаны между собой. Кэстльри продолжал думать, что, дав пруссакам удовлетворение, он отвлечет их от России и таким образом уладит польский вопрос без помощи Франции. «По свойственной ему манере оценивать наши силы, — писал Талейран в письме к королю от 31 октября, — можно судить, что больше всего он боится Франции». «Вы имеете, — сказал он мне, — двадцать шесть миллионов человек; мы их расцениваем как сорок миллионов». Однажды у него вырвалось следующее восклицание: «Ах, если бы у вас не оставалось больше никаких замыслов относительно левого берега Рейна!»
Александр, выведенный из терпения, пригласил прусского короля приступить к выполнению тайного договора от 28 сентября и занять своими войсками Саксонию. Затем он поручил позондировать Талейрана, который в этом вопросе оказался весьма несговорчивым. Тогда царь пригласил Талейрана к себе, надеясь подчинить его своей воле, смутить или подкупить; во всяком случае, он предпочитал первое средство, как более лестное для его самолюбия и более удобное для его политики. Свидание это состоялось 22 октября. Началось оно окриком, по-наполеоновски: «В Париже вы стояли за идею польского королевства. Каким же образом вы изменили свое мнение?» — «Государь, — ответил Талейран, — я остался при прежнем мнении. В Париже речь шла о восстановлении всей Польши. Тогда, как и теперь, я хотел ее независимости. Но теперь дело обстоит совершенно иначе. Вопрос этот в настоящее время подчинен вопросу об установлении таких границ, которые обеспечили бы безопасность Австрии и Пруссии». — «Им нечего опасаться. Впрочем, у меня в герцогстве Варшавском 200 000 человек; пусть попробуют меня оттуда выгнать. Я отдал Саксонию Пруссии, и Австрия на это согласна». — «Не знаю, согласна ли на это Австрия. Мне трудно этому поверить, так как это совершенно противоречит ее интересам. Но разве согласие Австрии может сделать прусского короля владельцем того, что принадлежит саксонскому королю?»— «Если саксонский король пе отречется от престола, то будет увезен в Россию и останется там до своей смерти. Один король там уже умер». После этого многозначительного намека на разделы Польши и на печальный конец Станислава Понятовского Александр продолжал: «Я полагал, что Франция мне кое-чем обязана. Вы всегда говорите о принципах.
