являлись Крестовая газета (Kreuzzeitung) — крайняя правая— и Почта (Post) — умеренная правая; она господствовала в прусском ландтаге, где она почти сама по себе уже составляла большинство. Католическая правая, или центр, имела приверженцев в Баварии, Вестфалии и особенно в при-рейнских областях; ее газета Германия пользовалась значительным влиянием; Народный союз (Volksverein), являвшийся как бы ядром ее, насчитывал около 200 000 членов; поддерживаемый в большинстве случаев 14 депутатами- поляками и большинством эльзасцев, центр в последние два десятилетия XIX века занимал господствующее положение в парламентской жизни Германии. Либералы, начиная с национал-либералов, послушно шедших на поводу у правительства, и вплоть до близкой к социалистам немецкой народной партии, располагали также сотней голосов, но они имели лишь небольшое значение как для правительства, так и в глазах населения. Дробясь на пять или шесть групп, без всякой связи и программы, они почти на каждых выборах теряли некоторое число мандатов. Их упадок шел на пользу главным образом социалистам. На выборах 1898 года социалисты выставили своих кандидатов в 396 округах, т. е. во всех, за исключением Менненского округа; в первом туре они получили 32 мандата, а, кроме того, в 101 округе их кандидатам предстояла перебаллотировка[188]. Если они в конце концов получили лишь 56 мандатов, то это произошло потому, что против них сплотились все остальные партии, напуганные первыми успехами социалистов, а главным образом потому, что распределение избирательных округов, остававшееся неизменным со времени предыдущих выборов и не считавшееся с перемещением населения, являлось неблагоприятным для них; социалистических избирателей в 1871 году было 124 000, в 1893 году — 1 800 000, к самому концу века их оказалось 2 120 000[189]; число их сторонников в сельских местностях росло очень быстро. Количество голосов, поданных за социалистов в городах, в общем числе социалистических избирателей запало с 52 процентов ниже 30 процентов.
Однако по мере привлечения более значительных масс избирателей, единство партии, по видимому, ослабевало. Либкнехт умер. Бебель и Каутский — пророки чистого марксизма [190] — оказались лицом к лицу с оппортунистами, такими, как вождь баварских социалистов Фольмар, богатый берлинский фабрикант Зингер, Шенланк, Бернштейн и другие. На партийных съездах во Франкфурте (1894), Галле (1896), Гамбурге умеренные добились во всяком случае некоторой свободы действий, и во время выборов 1898 года в Пруссии они примкнули к либеральной буржуазии, чтобы сломить могущество юнкерской партии.
Констатируемое наряду с непрекращающимися успехами социалистов пробуждение индивидуализма представляет собой явление любопытное, но лишенное непосредственного значения. Ницше — изумительный художник; поэзия и вдохновенность его творений, наконец его трагическая судьба — все это снискало ему среди молодежи и женщин восторженных последователей, но малочисленных и мало пригодных к пропаганде его учения.
Если социализм в Германии распространился быстрее, чем где бы то ни было, то произошло это, несомненно, по той причине, что немецкая конституция отводила слишком значительное место личной власти (монарха), побуждая таким образом всех, кто считал, что право руководить своими судьбами принадлежит только самому народу, переходить на сторону радикальной оппозиции. Другой причиной являлось то обстоятельство, что нигде развитие промышленности не совершалось так быстро и так бурно, как в Германии. Экономический рост Германии за последнюю четверть XIX века поистине изумителен; его довольно метко сравнивали с наступлением русской весны, долго задерживаемой морозом и внезапно прорывающейся под действием первых жарких лучей. Увеличение богатств выразилось в значительном развитии строительства, небывалом росте городов (в Берлине в конце XIX века было два с лишним миллиона жителей; более чем в тридцати городах число жителей превосходит сто тысяч), в необычайно быстром распространении новейшего технического оборудования.
Усидчивость, методичность и дисциплинированность — качества, создавшие политическую и экономическую мощь Германии, — обеспечили ей выдающуюся роль в работе европейской научной мысли; лучи Рентгена и противодифтерийная сыворотка Беринга по справедливости должны занять место среди важнейших открытий века. В области литературы и искусства значение Германии не столь велико; ее художники: Ленбах, Уде, Либерман и Макс Клингер — мы называем лишь самые известные имена — не внесли в живопись ничего оригинального; среди писателей Зудерман и даже Гергарт Гауптман своей громкой славой обязаны в немалой степени той необычайной посредственности, которая в эту эпоху являлась характерной для немецкой литературы и драматургии. Утешением в этом временном упадке для Германии являлся Байрейт: открытый там в 1876 году театр сделался одним из важнейших очагов современной мысли. Начать столетие с Гёте и закончить его Вагнером — этого вполне достаточно, чтобы удовлетворить самые высокие притязания.
Эльзас и Лотарингия. В одном только вопросе Германия тщетно затрачивала свои материальные и духовные силы: она полагала, что победа санкционирует захваты, придает им характер законного владения; однако, несмотря на то, что со времени ее торжества прошло уже более тридцати лет, протест побежденных звучал в конце XIX века все так же громко. Искусными методами избирательных подтасовок Германия сумела свести число датских представителей Шлезвига к одному депутату; однако 150 000 датчан этого герцогства по-прежнему вовсе не были склонны признавать закон, вопреки их воле превративший их в пруссаков. Германия изгнала польский язык из церкви и школы и, пользуясь расточительностью польской поместной аристократии, отправляла в Познань немецких переселенцев; эти мероприятия обошлись очень дорого и оказались спорными по своим результатам; не упрочив ими своего господства, Германия только обострила вражду к немцам.
Но нигде сопротивление не носило более драматического и упорного характера, чем в областях, отторгнутых от Франции; здесь оно тем более замечательно, что не основывалось ни на различии языка, ни на различии религии, а единственно на противоположном представлении о международном праве.
Непосредственно после войны Пруссия, Ваден, Бавария заявили притязания на завоеванные области. Выставляя некое среднее положение, почти нисколько не задевавшее Пруссию, Бисмарк объявил их имперской областью (Heichsland) по закону 3 июня 1871 года и посулил жителям широкую автономию, а пока что правил страной по-диктаторски — указами, посылаемыми из Берлина. Эльзасцам все было не по душе в их новом отечестве: высокомерие аристократии, наглость офицеров, подобострастие подчиненных, пресмыкательство перед властью; им казалось, что грубая сила заставила их внезапно вернуться к далекому прошлому. Они задыхались в феодальном здании, куда их втиснули; огромным большинством они высказались за Францию (май 1872 г.); это была платоническая манифестация, на которую немцы — что явилось большой ошибкой с их стороны — ответили насилиями. Немцы изгнали французский язык из официального употребления, подчинили школы стеснительному надзору (февраль 1873 г.), основали Страсбургский университет и стали поощрять переселение немцев в Эльзас. Они с какой-то варварской поспешностью ввели воинскую повинность. О 1870 по 1875 год 100 000 молодых людей покинули страну. Количество уклоняющихся оказалось очень значительным, и жестокие кары, которые это постоянное сопротивление влекло за собой, поддерживали чувство ненависти.
Закон, которым введена была диктатура, устанавливал и срок ее прекращения, и хотя эльзасцы на выборах 1874 года подали голоса за целый ряд «протестующих», Бисмарк все же дал согласие на некое подобие конституции. Некоторые скептики основали при содействии кучки неудачников и честолюбцев группу автономии: зачем раздражать победителей, когда все равно приходится подчиниться им? Правительство предоставило автономистам поле деятельности в генеральных советах, затем в областной комиссии (Landesausschuss, 1874); автономисты несколько усилились, приобрели влияние в Нижнем Эльзасе. По необычной для Бисмарка наивности он отнесся к их успехам серьезно; полномочия областной комиссии были расширены; страна управлялась уже не присылаемыми из Берлина указами, а императорским наместником (Statt-halter) при содействии статс-секретаря (1879). Первый наместник, Мантейфель, к негодованию военных и немецких переселенцев, обращался с эльзасцами подчеркнуто вежливо; это был режим ухаживания (Kurmachen), режим заигрывания с местной аристократией. Эльзасцы, распознали ловушку и отнеслись к этим улещиваниям пренебрежительно;
Преемник Маптейфеля Гогенлоэ (1885–1894) вернулся к режиму строгости; он совершенно запретил пользоваться французским языком. А некоторые чиновники зашли так далеко, что запрещали французские надписи на надгробных памятниках. Когда серьезные затруднения в 1887 году навели на мысль о возможности разрыва между Францией и Германией, жители открыто выказали свою антипатию к притеснявшим их властителям. «Если вы пошлете в рейхстаг протестующих, — заявил Гогенлоэ, — вам
