денежными делами. Эти ломбардцы и кагортинцы, к помощи которых корона обращалась в минуты затруднений, были изгнаны из государства или, по крайней мере, принуждены уплатить выкуп. На юге Франции правительство Альфонса Пуатьеского относилось к евреям с такой же враждой — правда, более из финансовых, чем из религиозных соображений; но оно встречало затруднения при исполнении репрессивных мер, которые лишь изредка одобрялись лангедокским и провансальским населением, привыкшим относиться к евреям с большей терпимостью.
То же чувство ревностного благочестия заставляло Людовика IX сурово карать за богохульство. Провинившийся в богохульстве подвергался выставлению у позорного столба и штрафу. Эти наказания не удовлетворяли совести короля, который хотел бы их усилить. Жуанвиль рассказывает, что король сам придумывал более строгие наказания — так ненавистно было ему богохульство. «Я видел, — говорит он, — как он велел повесить в Цезарее одного ювелира, который был одет в портки и рубаху и у которого вокруг шеи были обмотаны кишки и внутренности свиньи в таком изобилии, что они доходили ему до носа, и я слышал, что после моего возвращения из-за моря он велел выжечь нос и губы одному из жителей Парижа посредством круглого куска железа, снабженного посередине щеткой и специально изготовленного для этой цели». Но это были отдельные случаи. Людовик Святой видел, что общественное мнение не следует за ним по этому пути. Сами епископы, к которым он однажды обратился за советом, желая с их помощью установить более строгие меры против богохульства, обнаружили мало сочувствия его мысли, «и он был так потрясен этой холодностью, что с ним сделалась сильная лихорадка», — рассказывает Роберт Сорбон-нский. Такова темная сторона личности Людовика IX, преданного наивному фанатизму, какой господствовал в первую половину средних веков, и всегда готового принести человеческие интересы в жертву «делу, угодному Богу».
Однако то обстоятельство, что не все современники святого короля разделяли его религиозную ревность и что лишь немногие одобряли его крестовые походы, не имеет большо-значения. Это не уменьшало обаяния его личности, и ог-эмная популярность, которой он пользовался при жизни и де более после смерти, свидетельствует о проницательности общественного мнения. Ни один государь не принес боль-ае пользы монархии, чем Людовик IX, потому что, неуклонно продолжая дело политического и социального преобразования Франции, начатое его предшественниками, сон вместе с тем узаконил его в глазах всех своей любовью к справедливости и освятил своими добродетелями. Находясь между правлением Филиппа Августа, сурового основателя королевского могущества, и правлением Филиппа Красивого, который насильственно напряг пружины монархической власти и сделал ее до такой степени абсолютной, что возбудил против нее ненависть французского общества, — царствование Людовика Святого осталось в памяти народа, забывшего о тяжких временах регентства, эпохой мира, социального прогресса и полного благоденствия. Один из биографов Людовика Святого, говоря об его смерти, замечает: «Северные и южные области Франции, погруженные во всеобщую скорбь, впервые испытали горечь национального траура. Северные труверы и последние трубадуры Прованса немедленно переложили народную скорбь в песни. Ремон Госельм Бе-зьерский, Астор д'Орлак и Дасполь на своем языке прославляли короля Франции. Анонимный автор «Плача по королю Людовику» в трогательной форме выразил скорбь простого народа северных областей, который утратил в Людовике IX живое воплощение правосудия и Промысла Божья. «Я говорю, что право умерло и законность исчезла, — Раз умер добрый король, святой человек. — К кому воззовет теперь простой человек, — Когда умер добрый король, так любивший его?»»
Глава 8
Западная цивилизация в XII и XIII вв.
Религия и нравы
Народные верования и суеверия. Несмотря на успехи, достигнутые Западной Европой в других областях, самосознание христианских народов в промежуток времени от X до XIV в. не прояснилось. Оно по-прежнему было затемнено грубыми суевериями — теми самыми, которые исказили сущность христианства, когда оно, перестав быть религией посвященных, сделалось религией языческих и варварских масс. Как ни была искренна вера людей XII и XIII вв., — в народной массе она была слепа и невежественна, полна суеверий и загромождена детскими обрядами. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать какой-нибудь из сборников благочестивых рассказов, которые составлялись в то время для народных проповедников или для назидания верующих такими людьми, как Цезарий Гейстербахский, кардинал Яков Витрийский, доминиканец Этьен Бурбонский, Эд Шеритонский, и множеством анонимных компиляторов.
Эти сборники и агиографические легенды того времени доказывают, что священные обряды и орудия культа, как, например, таинство евхаристии, мощи, освященная вода, заклинание бесов, молитва, исповедь, считались как бы фетишами или магическими формулами, обладавшими таинственной силой независимо от умственных или нравственных качеств того, кто пользовался ими. Мощи, игравшие такую важную роль в гражданской и религиозной жизни Средних веков, были не чем иным, как талисманами. Этим священным костям, которые хранились в раках ювелирной работы, для которых строили затем громадные каменные раки, приписывались волшебные свойства. Один летописец XII в. рассказывает, что во время перенесения мощей св. Мартина в Тур в 887 г. два хромых нищих из Турэни, которым их уродство давало хороший заработок, решили покинуть страну до прибытия раки, боясь быть против воли излеченными ее всемогуществом. Они пустились бежать, но недостаточно скоро. Мощи прибыли в Турэнь прежде, чем они успели уйти, и нищие, немедленно исцеленные, лишились своего заработка. Один купец, украв за морем руку Иоанна Крестителя, бежал с этим сокровищем «в Гронинген во Фрисландии, на край земли». Там он купил дом, спрятал мощи вовнутрь балки и с этого дня начал богатеть. Однажды, когда он был в таверне, кто-то сказал ему: «Город горит, твой дом в опасности»; он отвечал: «Мне нечего бояться; мой дом хорошо охраняется». Действительно, дом уцелел, но это чудо возбудило любопытство граждан, и они заставили счастливца уступить им талисман, который они перенесли в свою церковь. С этого дня в городе стали совершаться чудесные исцеления, а купец обнищал. «Я сам видел эту руку, — говорит Цезарий, — на ней еще есть кожа и мясо. Раз один священник отрезал маленький кусочек этого мяса, но когда он хотел унести его, оно обожгло ему руку, как горячий уголь». Этот наивный фетишизм, которому можно привести тысячу примеров, был общераспространенным явлением. «Мощи, — говорит граф Риан, — привлекали в праздничные дни, установленные для их чествования, громадные толпы богомольцев и с ними столь обильные приношения, что предмет поклонения, оставаясь духовным сокровищем святилища, счастливого уже обладанием его, становился для него, кроме того, еще источником значительных земных сокровищ». Духовенство, с уверенностью рассчитывая на обильные приношения, спекулировало приобретением мощей, которые до четвертого Латеранского собора были предметом торговли. За неимением драгоценных мощей, почитаемых сильными мира сего, бедные люди, деревенские жители, создавали себе фальшивые святыни, которые они, однако, считали не менее могущественными. Этьен Бурбонский рассказывает, что женщины лионской епархии почитали могилу одного сыщика под именем св. Гинефорта. Чосер в своих «Кентерберийских рассказах» нарисовал портрет этих «сборщиков милостыни», которые в XIII в. наводняли деревни, — благочестивых бродяг, полуаскетов, полумошенников, которые вопреки церковным запрещениям на каждом перекрестке развязывали свои чудовищные узлы — «кусок паруса от лодки св. Петра, детский чепчик одного из невинно убиенных младенцев, перо архангела Гавриила».
Не менее характерны и те верования, которые были связаны с исповедью и причастием. Многие простые души приписывали исповеди чрезвычайную силу. Жена одного рыцаря обманывала мужа, живя с рабом; муж, терзаемый ревностью, узнал, что в соседнем городе живет бесноватый, который умеет угадывать самые сокровенные помыслы людей. Он решил привести подозреваемого им раба к этому чародею, чтобы узнать истину. Раб, испугавшись и будучи уверен, что его вина обнаружится, искал спасения в исповеди; он исповедался первому крестьянину, которого встретил на дороге; после этого он с честью выдержал испытание, которое могло погубить его; бесноватый принужден был сознаться, что он более ничего не знает об этом человеке. «Таким образом, — говорит гейстербахский монах, — благодаря
