Катастрофа

Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на улицу Бонапарта, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.

* * *

Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Оффенбах в XVI арисменде, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.

Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрными дворцом «Багатель» в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.

Но в последний день жизни он повторит:

— Если бы пройтись по Арбату или день прожить в Глотово!

Загадочная славянская душа!

ВЕТЕР ИСТОРИИ

1

1920 год шел на убыль. Как верстовые столбы на проезжем тракте, позади оставались события — исторические и пустяковые.

В июле стало известно, что Юзеф Пилсудский готовится начать мирные переговоры с Советской Россией.

Это весьма переполошило Мережковского. Как помнит читатель, Дмитрий Сергеевич и его супруга Гиппиус были «за интервенцию».

Он обратился с приватным письмом к Пилсудскому. Но содержание письма неведомыми путями дошло до газетчиков (не с помощью ли самого Пилсудского, человека строгой морали?). Весь русский Париж содрогнулся от хохота, прочитав в газетах послание Дмитрия Сергеевича.

Бунину, во всяком случае, оно доставило много веселых минут.

Дмитрий Сергеевич начал послание задушевно:

«Господин Начальник Государства! Пишу Вам потому, что люблю Ваш народ особой любовью, какой его не любят другие… Я не решился бы обратиться к Вам, если б не твердая уверенность в том, что обращаюсь не только к Великому Вождю великого народа, но к кому-то большему, кто не всем еще известен: к единственному человеку в Европе, который в состоянии отразить самую большую опасность, какая когда-либо угрожала культурному миру, так как отразить ее может только тот, кто углубит внутреннее содержание повседневных явлений».;

«…Я — писатель. Писатель среди народа это — как птица в воздухе, легкая, слабая, но взносится выше и видит дальше, чем сильные и пассивные».

Далее шло нечто скромненькое:

«…Если я имею талант, какой приписывают мне мои читатели, то, может быть, видел в этом государстве то, чего не видели другие, заметил то, чего другие не заметили».

«…Все это побудило меня обратиться к Вам, Господин Начальник Государства, с просьбой о свидании, хотя знаю, как дни Ваши обременены трудом».

Пилсудский полтора часа слушал птицу от литературы, но мирные переговоры все равно начал. Случилось это 7 августа. 18 октября военные действия были прекращены.

Забавное совпадение (просьба к читателю: не связывать его с именем Мережковского)! Еще в январе того же, двадцатого года Пилсудский пригласил к себе на службу Бориса Савинкова. И вот, в тот же день, когда Мережковский давал советы Начальнику Государства, в гостиницу «Брюлевская», в номер, который занимал Савинков, забрались злоумышленники. Далее — газетная хроника:

«Была совершена крупная кража. При помощи подобранного ключа вскрыт несгораемый шкаф. Похищено 500 тысяч царскими рублями, 8 миллионов польских марок, 40 тысяч франков и на 24 тысячи царских золотых рублей, а также драгоценности, документы, переписка с Пилсудским. Розыски полиции не увенчались успехом».

Ах, эти революционеры и контрреволюционеры (что в конечном итоге одно и то же)! Не сеют они, не пашут, а мешки с золотом имеют. Откуда? Вот благодатная тема, ждущая своего исследователя.

* * *

Предвижу вопрос читателя: чем занимался Савинков в Польше? Военными делами вообще, а в частности — формировал в составе войск Пилсудского подразделения Булак-Балаховича. Кстати, этот крестьянский сын прошел путь от скромного штабс-ротмистра до генерал-майора. Как и Махно, воевал на стороне большевиков, но, разочаровавшись в них, перешел на сторону белых. Отличался стратегической мудростью и исключительной личной храбростью. В 1940 году 56-летний Станислав Никодимович был убит в Варшаве неизвестным. Что ж! Еще один факт для любителей политических загадок.

Пришла весть, что большевики надругались над могилой доблестного генерала Лавра Георгиевича Корнилова.

Борис Мирский, задыхаясь от эмоций, выступил со статьей «Красное и черное» в «Последних новостях». Русские люди качали головой, читая:

«…Из России бегут без оглядки уже не люди одного какого- нибудь партийного катехизиса, даже не одного класса, бегут разные и непохожие, богатые и нищие, славные и безвестные, — течет многообразный поток русского изгнания, оседая в крупных европейских центрах…

Эта новая русская эмиграция слишком разнокачественная, и ее нельзя суммировать, нельзя обобщать. Если внимательно присмотреться к быту эмигрантов, к их нравам, то это непривлекательное зрелище… Психологическая природа вынужденного пребывания на чужбине, при всем внешнем материальном различии, как это ни странно, почти одна и та же: мелочный и злобный провинциализм, уездная атмосфера взаимных пересудов, интриганство; сплетня, внесенная в порядок общественного дня. Бесталанная и позорно похоронившая себя «соль земли» старого строя, реакционеры, перебивающиеся политическими интригами и черносотенством, томительно надеющиеся на далеких генералов».

В Берлине с лекцией выступил Антон Иванович Деникин, еще в апреле сложивший с себя звание Верховного правителя Южно- русского правительства и объявивший своим преемником Врангеля. Сам Деникин на английском эсминце отправился в эмиграцию.

Замирение Пилсудского с Троцким дало возможность большевикам обрушить все свои силы на армию Врангеля, раздерганную, распропагандированную, где рядом с геройским самоотвержением соседствовали малодушие и предательство.

2

Владимир Бурцев, начавший с увлечения террором и призывами к цареубийству, стал знаменитым после своего сенсационного разоблачения Евгения Азефа (правильней — Азева). В Париже с 1920 года Бурцев издавал газету «Общее дело». Он печатал материалы, в которых на основании новых изысканий обвинял большевистскую верхушку в шпионаже в пользу Германии.

Разоблачительную публицистику Владимира Львовича с охотой помещали многие эмигрантские