Риббентроп навалился на него плечом, задышал в ухо:
— Передайте в Москве, лучше самому Сталину, скажите обязательно… я был против нападения. Я не хочу… не могу…
Советский дипломат отпрянул от рейхсминистра. Он опасался, что это уединение могут неправильно истолковать в Москве. Через час, вернувшись в уже осажденное советское посольство, он в докладной изложил это необычное происшествие.
…Огненный смерч войны уже катился по российской земле.
2
Утром 22 июня Бунин встал с постели позже обычного. Всю ночь его мучили кошмары. Приснился мертвый Мережковский, лежащий в гробу. Гроб был не застлан, рядом ни веночка, ни цветочка. И громадная толпа, разбитая на три колонны, пришедшая прощаться с покойным.
Бунина кто-то провел сразу к гробу, приговаривая:
— Господа, пропустите друга усопшего…
Когда Бунин подошел ближе, покойник вдруг стал извиваться в гробу, потягиваясь и искривляясь вправо. Оказавшийся вдруг рядом Милюков тихо прошептал:
— Не бойтесь, Иван Алексеевич, это у Дмитрия Сергеевича
Бунин в ужасе проснулся, сел на кровати и долго не мог успокоиться. Разбудил Веру Николаевну, стал рассказывать сон, та недовольно протянула:
— Ян, ну что ты мне такую жуть рассказываешь… — и тут же уснула вновь.
Бунин перекрестил постель, помолился сам, но забылся в тяжелой дремоте лишь под утро.
Когда он пришел завтракать, все семейство уже давно ожидало его за столом. Вера Николаевна, разливая постный суп с протертым горохом, спросила:
— Ян, мне приснилось или правда, что ты ночью мне рассказывал про Мережковского в гробу?
Бунин рассказал свой сон. Никто не мог истолковать его, лишь Галина игриво заметила:
— Это к деньгам. Американцы пришлют доллары!
— Как же, пришлют — черта в ступе! Дождешься от них. Цетлин обещала продуктовую посылку организовать, но уже третий месяц — ни слуху ни духу.
Магда полюбопытствовала:
— Вы, Иван Алексеевич, давно знаете супругов Мережковских?
— Как ни странно, в России мы почти не были знакомы — так, лишь раскланивались при случайных встречах. К тому же после моей отповеди на финском вечере в Петрограде — это было в семнадцатом году — Мережковский люто меня возненавидел. Но скрывал это, сколько мог. А после получения мною Нобелевской премии зависть эту неприязнь сделала явной.
— Помнишь, Ян, как он Пилсудского обхаживал?
Бунин расхохотался:
— Я все истории нежной любви к вождям знаю со слов самого Дмитрия Сергеевича. Его нравственность настолько своеобразна, что самые срамные истории про себя со смаком рассказывает публично. Помню, когда супруги прибыли осенью двадцатого года из Варшавы в Париж, он у Цетлиных живописал:
«Вхожу в кабинет к Пилсудскому. Маршал сидит за столом, вокруг — его сановники. Я с пафосом воскликнул, показав перстом на Юзефа:
— Господа! Знаете ли вы, кто это?
Все, понятно, остолбенели, глаза на меня таращат. Я продолжаю:
— Это не кто иной, как современный Христос, наш Спаситель! А там, в Москве, в Кремлевских палатах под видом Ульянова-Ленина, само собой разумеется, Антихрист!»
Прошло время, мы вместе жили в Висбадене. Однажды во время совместной прогулки спрашиваю:
— Дмитрий Сергеевич, как ваша дружба с Пилсудским?
Тот аж позеленел:
— Дружба? Мерзавец, польское дерьмо — вот кто этот Пилсудский!
— Что так?
— Уж полгода ни мне, ни Зине не выслал ни одного злотого!
За столом все дружно расхохотались.
Бунин продолжал:
— Это еще не все. Вернувшись от Муссолини, он на каждом шагу в Париже трезвонил:
— Бенито — истинный Христос! А Антихрист — это там, в Кремле — Сталин!
Во время последней поездки в Париж я встретил его в кабинете Милюкова. Не без иронии спрашиваю:
— Как ваша дружба с Бенито?
— Дружба?! — Мережковский даже ногами затопал. — Какая дружба? Макаронщик давно не высылает нам пособия. Я, разумеется, перестал писать книгу о нем. Тьфу, негодный дуче!
— Непростой человек Дмитрий Сергеевич!
Закончив с гороховым супом, все разошлись по своим делам. Вера Николаевна отправилась на базар — менять почти ненадеванный фрак мужа на что-нибудь съедобное; Бахрах собирал портфель — он хотел съездить в Ниццу к своему новому другу Андре Жиду, которому еще предстояло стать нобелевским лауреатом— в 1947 году; Галя и Магда пошли в набег — «как половцы» — обирать черешню на пустующей вилле на самой верхушке Наполеоновой горы; Зуров, внимательно следивший за ходом боевых действий между Германией и Англией, в столовой накручивал ручку настройки «Дюкрета»; Бунин взял томик Флобера — его письма из Рима к матери. Эти письма он считал верхом эпистолярного жанра.
Но на душе было как-то пасмурно, беспокойно, словно в ожидании страшной беды. Увы, предчувствие не обмануло. Он вдруг услыхал снизу истошный вопль Зурова, смысл которого не сразу себе уяснил:
— Иван Алексеевич, Германия объявила войну России! Война, война!
Враз помертвев, надеясь на какое-то чудо, на то, что не понял что-то, что Зуров напутал, может, даже пошутил — он ведь, известно, шальной, побежал, запрыгал на немеющих ногах через ступеньку вниз — в столовую.
Диктор из далекой Москвы, по фамилии Левитан, неестественно жестким, даже металлическим голосом говорил в эфир, и звук то делался громким и близким, то уплывал:
— Наши доблестные войска, армия и флот, смелые соколы советской авиации нанесут сокрушительный удар агрессору. Правительство призывает граждан и гражданок Советского Союза еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг советского правительства, вокруг нашего великого вождя — товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.
Дверь распахнулась, в столовую вбежала запыхавшаяся Вера Николаевна. Разрыдавшись, она припала к груди мужа. Бахрах отложил поездку к Жиду. Весело смеясь, еще ничего не зная, вернулись с корзиночкой черешни Галя с Магдой.
Зуров, попискивая эфирным многообразием, пытался точнее настроиться на Москву или поймать Би- би-си, вдруг напал на оккупационное радио Франции. Все услыхали знакомый старческий голос.
— Ведь это Мережковский! — крикнул Бахрах.
— Тихо! — осадил Бунин.
Заикаясь чуть не на каждом слове, постоянно хрипло покашливая, Дмитрий Сергеевич обращался к соотечественникам, как он выразился, «с задушевным, сердечным словом»:
— Дорогие собратья! Скоро нашим бедам придет конец. Наступил великий день. Он войдет в историю русского народа как лучший и самый счастливый день нашего бурного столетия. Доблестные современные крестоносцы, сметая все на своем пути, ворвались, подобно живительной буре, в мерзкое осиное гнездо, где возникла самая страшная политическая теория из всех, до сих пор придуманных человеком, — теория марксизма-ленинизма! Овеянные светлыми лучами христианского вероучения и арийской науки, идут белые рыцари прямо на Москву, чтобы там прикончить Антихриста, который издевается над всеми нами и особенно над Россией вот уже около четверти столетия!
