в ребристый розовый комок, он отбросил его в сторону и снова зачерпнул из сугроба.
— Там, — наконец сказал он, мотнув ушами шапки. — За углом.
Поняв, что больше ничего не услышит, Опенкин деловитой рысцой пустился за угол, свеся голову к кровавым следам, тянувшимся по тротуару. Он должен был «организовать охрану места происшествия», а в столь глухой час это означало просто стоять поблизости, чтобы какой-нибудь шальной прохожий не натоптал, где его не просят.
— Кто это вас? — спросил Стрепетов.
Руки сидевшего задержались на миг в своем движении.
— Не знаю.
— Вы не видели его, что ли?
— Видел.
— Совсем незнакомый человек?
— Угу.
— Из-за чего?
Еще один розовый комок пролетел и канул в пухлой белизне.
— У него спросите.
Стрепетов испытующе буравил взглядом меховую макушку.
— Была драка?
Пострадавший неосторожно двинулся и скрипнул зубами.
— Никакой драки не было, — сказал он. — Нечего выдумывать.
«Так не пойдет, — лихорадочно думал Стрепетов. — Так ничего не выйдет».
Он повернулся к другому.
— Вы были при этом? Расскажите, что произошло.
Тот стоял почти спиной, не спуская глаз с перекрестка, и равномерно постукивал ботинком о ботинок.
— Потом, — буркнул он. — Сейчас врача надо.
«О черт!.. Будто я не понимаю, что им нужен врач, а не следователь!»
— Что произошло до того, как он выстрелил? Не станет же человек стрелять с бухты-барахты, если он нормальный.
— Значит, этот — ненормальный, — огрызнулся стоявший.
— Слушай, — нетерпеливо сказал другой. — Он меня толкнул. Он шел навстречу и толкнул меня. Я его обложил, и тогда он выстрелил. Вот и все. Понял?
— Понял. И потом?
— Потом он убежал.
— В упор?
Стрепетова выводили из себя тягучие паузы.
— Пальнул-то? Нет, отошли шагов несколько...
— Как он выглядел?
— Не разглядывал.
«Гиблое дело. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю чего...»
Он снова воззвал к широкоплечему.
— Какой он был? Рост, возраст, одежда?
— Не обратил внимания.
«Только не раздражаться. Раздражаться некогда... Наверно, я что-то делаю не так».
— Не повезло вам, — сказал он. — Да еще в ночь на воскресенье. Мало нам было жуликов, теперь еще психи с пистолетами завелись.
Фраза, призванная что-то наладить, повисла, никем не принятая и не поддержанная. Она только усилила отчужденность. Было так, словно Стрепетов сказал бестактность.
«Что я такого сказал?»
Впервые за весь разговор сидевший поднял голову.
— Вася, — позвал он. — Подежурь на уголке. Как бы мимо не промахнули.
Он добавил еще что-то, чего Стрепетов не расслышал, и широкоплечий двинулся в сторону, противоположную той, где скрылся Опенкин. Стрепетов, скованный неловкостью за свой неведомый промах, упустил момент, когда можно было просто окликнуть его, остановить. Никто не должен отлучаться с места происшествия. Но что же теперь — свистеть, бежать следом? Колеблясь, он проводил глазами удалявшуюся спину с поднятым барашковым воротником.
«Глупо. Все идет глупо».
Где-то по пустым улицам мчалась «Скорая».
Стрепетов обернулся к сидевшему, и тут ударил сноп света, и на дощатую стену палатки упали рядом две тени: чересчур длинная — Стрепетова и бесформенная, шевелящаяся — того. Это Сашка поставил машину поперек улицы впритык к тротуару и включил фары, чтобы Стрепетову лучше видеть, что к чему. Сашка службу знал. И Опенкин службу знал. Только он, Стрепетов, свалял дурака раз и другой. И он разозлился на себя, словно на постороннего бездарного человека, и, как всегда в таких случаях, утратил небесполезную, но обременительную иногда склонность к самоанализу и рассуждениям.
— К черту! — сказал он и полез в карман.
Там был платок — один из тех, что недавно купила мать. Они казались ему слишком большими и жесткими, но сейчас это было кстати. Стрепетов присел на корточки, близко увидел завернутый вниз оледенелый красный носок, редкие черные волосы, местами слипшиеся, местами стоявшие дыбом на холоде, и почувствовал запах крови, которую жадно впитывал снег. Решительно отвел он от раны окоченевшие ладони и стал накладывать жгут чуть пониже колена; сидевший длинно матерился и стискивал зубы, когда было невтерпеж, но не сопротивлялся, спасовав перед быстротою натиска. Потом Стрепетов принес два пустых ящика, один упер в стену за его спиной, чтобы можно было прислониться, второй поставил на попа, проверил, нет ли гвоздя, и поднял на это возвышение раненую ногу. Красные струйки поползли теперь к колену, но они были уже медленными, кровь сочилась толчками, слабея, и раненого это успокоило. Он со всхлипом передохнул и сплюнул размякший, изжеванный окурок. Стрепетов протянул сигарету. Тот поглядел на свои руки в крови и снегу, облизнул губы и сказал:
— Давай.
И Стрепетов вставил сигарету ему в рот, дал прикурить и закурил сам. Он увидел его лицо — скуластое лицо с большим хрящеватым носом и глазами, упрятанными в щелки от резкого света фар.
«А держится парень неплохо. Другие стонут, ахают, пропоров острым камнем ногу в походе. Тут тебе не камешек, пуля...»
Теперь они сидели на приступочке рядом, и Стрепетов знал, что как можно скорее надо снова спрашивать. Но тут они услышали «Скорую»...
Кругленький доктор в кургузом халате поверх пальто быстро осматривал и щупал.
— Ну-ну, — весело приговаривал он. — Хорошо, что не в глаз! Сильное кровотечение? Вижу, вижу. Поврежден какой-нибудь сосудик. Все это мы починим. Внутреннее кровоизлияние хуже. Кость цела, мясо нарастет. Все прекрасно! Когда в меня будут стрелять, я попрошу, чтобы целились точно так же.
Парня увезли. Сашка выключил фары. На белом приступочке осталось два полукруга — протаявший до досок там, где сидел раненый, и второй, только обозначенный примятым снегом. Надо было идти к Опенкину. Но Стрепетов чувствовал, что не может оставить все, как есть. Ведь придет утро... Тогда он отнес ящики на место и, загребая сапогом, начал засыпать красные пятна. Сашка хмыкнул, потом сказал: «А вообще-то, верно», — и принялся помогать.
И только тут Стрепетов понял, что широкоплечий Вася не вернется. Что он попросту удрал.
«Ничего себе дружок! — подумал он. — У него, видите ли, ноги замерзли. Неохота было стоять на углу. Побежал греться. Да он, по-моему, и не собирался возвращаться. Он...»
Но тут Стрепетов оборвал себя, потому что у порога сознания копошилась некая подсознательная мысль — мысль, которая была не ко времени и путала карты. «Ладно, это я додумаю после».
Но вот о чем он не мог не думать — это о своей ошибке. О том, какого он свалял дурака. Как упустил свидетеля, который был сейчас совершенно необходим. Его надо было взять за руку, повести на место и
