возвращении в семью Хеде. Это относилось и к отцу, и к матери, и к односельчанам. Как можно желать уехать куда-то из Рогланды!
И вскоре ей стало ясно, что лучше будет вообще помалкивать о возвращении в Мункхюттан.
Стоило ей лишь заикнуться об этом, как тут же возникали бесчисленные препятствия. Им казалось недостаточным ссылаться на бездорожье. Вокруг нее возводились ограды, каменные валы, крепостные рвы. То ей нужно было сперва связать покрывало, то выткать ткань, то высадить рассаду в парники. И не уедет же она до того, как в пасторской усадьбе отпразднуют день рождения! И не может же она не побывать на предстоящей свадьбе Карин Ландберг!
И ей не оставалось ничего другого, как, воздев руки к весеннему небу, молить о том, чтобы оно попроворнее совершало свою работу. Молить о солнечном свете и тепле, упрашивать красное солнышко, чтобы оно потрудилось над бескрайним еловым лесом, проникло бы своими тонкими, жалящими лучами сквозь еловые ветви и растопило бы снег под елями.
— Милое, доброе, славное солнышко, я не прошу тебя растопить снег в долине — только бы обнажились горные склоны, только бы стали проходимыми тропки в лесу, только бы перебрались на летние пастбища девушки-скотницы, только бы подсохли болота и стала проходимой лесная дорога, которая вдвое короче проезжего тракта.
Ингрид знала, кто не станет просить денег на проезд или ждать оказии, когда лесная дорога сделается проходимой. Она знала, кто сбежит из пасторской усадьбы светлой ночью, кто сделает это, не спрашивая позволения.
В прежние времена ей казалось, что она каждый год с нетерпением ждет весны. Это свойственно всем людям — с нетерпением дожидаться весны. Но теперь Ингрид поняла, что никогда прежде она по- настоящему не тосковала о весне. Разве можно было назвать это тоской!
Тогда она ждала зеленой листвы, подснежников, песен дрозда и кукования кукушки. Но это было ребячество, и ничего больше. Тот не знает, что такое тоска по весне, кто думает только о красивом. Нужно поднять первый обнажившийся из-под снега ком земли и поцеловать его. Нужно сорвать первый лист крапивы, только для того, чтобы собственной обожженной кожей ощутить приход весны.
Все вокруг были необыкновенно добры к ней. Но хотя она не говорила ни слова, окружающие были уверены, что она только и думает о том, как бы уехать.
— Не понимаю, с чего это ты так рвешься назад в эту усадьбу, чтобы ходить там за помешанным, — сказала ей однажды Карин Ландберг.
— Да она уж давно выкинула все это из головы, — вмешалась пасторша, прежде чем Ингрид успела вымолвить хоть слово в ответ.
Когда Карин ушла, пасторша сказала:
— Люди удивляются тому, что ты хочешь уехать от нас.
Ингрид промолчала.
— Говорят, после того, как Хеде стало лучше, он так изменился, что ты влюбилась в него.
Ингрид стало смешно.
— О нет, вовсе не после того, как он изменился, — возразила она.
— Ну, как бы там ни было, а в мужья он не годится, — сказала приемная мать, — мы с отцом уже толковали об этом и решили, что тебе лучше остаться у нас.
— Спасибо вам, вы очень добры, что хотите оставить меня у себя, — отвечала Ингрид.
Она и вправду была растрогана добротой приемных родителей. Вместе с тем она поняла, что ее молчание и покорность не ввели их в заблуждения. Она не знала, как могли они догадаться о ее тоске. И вот теперь приемная мать напрямик сказала, что они ее не отпустят.
А пасторша все не могла угомониться.
— Если бы ты уж так была им нужна, они написали бы тебе и попросили бы вернуться.
И снова девушке стало смешно. Вот было бы чудо, если бы из заколдованного замка стали приходить письма. Наверное, пасторша думает, что и горный тролль стал бы писать письма своей пленнице, если бы та, уехав погостить к матери, забыла к нему вернуться.
Впрочем, знала бы приемная мать, сколько весточек она уже получила! Она бы, наверное, за голову схватилась. Вести приходили к Ингрид и во сне, и наяву, в ее видениях. Он оповещал Ингрид о том, что она необходима ему. Он так болен, так болен! Она была убеждена, что он снова теряет рассудок, что ей необходимо вернуться к нему. Если бы кто-нибудь сообщил ей об этом, она тотчас же ответила бы, что ей это известно.
Ее огромные глаза-звезды все чаще устремлялись вдаль. Тому, кто видел этот взгляд, трудно было поверить, что она сможет спокойно усидеть дома.
Впрочем, не так-то уж сложно бывает определить, легко или тяжело у человека на душе. Достаточно заметить лучик радости в его глазах, когда он возвращается с работы или садится отдохнуть у огня. Но в глазах Ингрид этот лучик радости загорался лишь тогда, когда она видела, как прибавляется вода в горном ручье, сбегающем по заросшему лесом склону. Ведь это он прокладывал ей дорогу.
Однажды Ингрид сидела с Карин Ландберг и стала рассказывать ей о своей жизни в поместье Мункхюттан. Карин пришла в ужас. И как только Ингрид могла вынести все это!
Как уже было сказано, Карин Ландберг собиралась выйти замуж. И, как это обычно бывает со всеми невестами, она могла говорить только о своем нареченном. Всему-то он ее обучил, во всем-то она спрашивает у него совета.
Ей пришло в голову, что Улоф говорил ей кое-что насчет Козла, и теперь она решила пересказать все это Ингрид, чтобы отпугнуть ее, если та и впрямь влюбилась в помешанного. И она заговорила о том, до чего странный этот Хеде. Улоф говорил ей, что, когда он прошлой осенью был на ярмарке, какие-то господа там стали утверждать, что Козел вовсе не сумасшедший, а лишь притворяется им ради того, чтобы приманивать покупателей. Но Улоф настаивал, что он и вправду не в себе. Чтобы доказать это, он пошел в скотные ряды и купил там маленького тощего козленка. И стоило Улофу поставить козленка на прилавок, где помешанный разложил на продажу свои ножи, как тот пустился наутек, бросив и мешок, и товары. И все они чуть не лопнули со смеху, видя, до чего он перепугался. Ну возможно ли, чтобы Ингрид влюбилась в этого полоумного?
Наверное, зря Карин Ландберг не остереглась и не взглянула в лицо Ингрид, когда излагала ей эту историю. Наверное, ее насторожили бы хмуро сдвинутые брови девушки.
— И ты хочешь выйти замуж за человека, способного на такую злую выходку! — сказала Ингрид. — По мне, так уж лучше выйти за самого Козла.
Ингрид произнесла эти слова раздельно и подчеркнуто. И до того непривычно было слышать столь суровую отповедь из уст девушки всегда такой кроткой и незлобивой, что слова эти поразили Карин в самое сердце. С тех пор она много дней ходила сама не своя. Неужто Улоф и вправду не такой, каким бы она хотела его видеть! Эти мысли вконец отравляли девушке жизнь. Наконец она собралась с духом и рассказала обо всем Улофу, и у того хватило великодушия утешить и успокоить невесту.
Нелегкое это дело — дожидаться весны в Вермланде. Вечер может быть солнечным и теплым, а наутро глядь — земля снова побелела от снега. Кусты крыжовника и лесные прогалины уже зазеленели, но лес все еще скован стужей и почки нипочем не хотят распускаться.
К пасхе весна наконец пришла в долину, но молитвы Ингрид пока что не помогали. Ни одна девушка- скотница еще не отправилась на лесной выгон, ни одно болото не просохло, и потому пуститься в путь лесной дорогой было пока невозможно.
На Пасху Ингрид с приемной матерью отправилась в церковь. Как всегда в дни больших праздников, они ехали туда в экипаже. В былые времена Ингрид очень любила с шиком подъехать к церкви, видя, как люди, стоящие у каменной ограды и на обочине дороги, почтительно снимают шапки и здороваются с пасторским семейством, а те, кто находился посреди дороги, огромными прыжками бросаются врассыпную, чтобы не попасть под копыта лошади. Но нынче ее ничто не радовало. «Горе лишает розы запаха, а луну — блеска», — гласит поговорка.
Впрочем, проповедь в церкви ей понравилась. Приятно было услышать о том, что Бог послал радость своим скорбящим ученикам, явив им чудо утешения. Приятно было думать, что Иисус не преминул утешить тех, кто столь глубоко скорбел о Нем. В то время, как Ингрид и остальные прихожане находились в церкви, на дороге появился рослый далекарлиец. Он был в тулупе, а на спине он нес тяжелый кожаный мешок с
