маньяк едва не задушил меня, когда я отказался ему сообщить, кто принес посылку.
Трубка скользила в его мокрой от пота ладони, и Хазасу пришлось держать ее обеими руками. Он налил в рюмку еще на два пальца шнапса.
– Разумеется, я не сказал ему, а записи о доставке не существует. Я лично проследил за этим. Я дал ему журнал регистрации, и он тщательно изучил его. – В течение нескольких секунд управляющий внимательно слушал собеседника, а потом сказал: – Он отправился в свой номер. Да, сэр, я в этом уверен.
Затем Хазас повесил трубку и тут же набрал еще один номер. Другому своему хозяину – гораздо более страшному, нежели предыдущий, – он сообщил ту же информацию, а закончив разговор, без сил рухнул в кресло и закрыл глаза. «Слава богу, моя роль в этом спектакле окончена», – пронеслось в его голове.
Лифт поднял Борна на самый верхний этаж гостиницы. Открыв ключом дверь из полированного тикового дерева, он вошел в просторный одноместный номер, отделанный великолепными тканями. За окнами, погруженный в темноту, шелестел невидимыми листьями парк, разбитый здесь еще сто лет назад. Остров назвали в честь Маргит, дочери короля Белы IV, которая в XIII веке жила в женском доминиканском монастыре. Оставшиеся от него руины до сих пор белели в лунном свете на восточном берегу острова. Раздеваясь и небрежно бросая вещи на пол, Борн направился в ванную комнату. Коробку он, так и не открыв, бросил на кровать.
В течение десяти благословенных минут он наслаждался душем, неподвижно стоя под струями обжигающе горячей воды, а потом намылил тело и стал соскребать с себя грязь и остатки грима. Борн осторожно прикасался к своим ребрам, к груди, пытаясь оценить, насколько серьезны травмы, полученные в схватке с Ханом. Правое плечо воспалилось, поэтому на протяжении еще десяти минут он осторожно массировал и растирал его. Борн едва не вывихнул плечо окончательно, когда цеплялся за железный поручень автоцистерны, и сейчас на каждое прикосновение оно отзывалось мучительной болью. Похоже, он все-таки порвал себе какие-то связки, но в данный момент поделать с этим ничего было нельзя – разве что стараться не напрягать эту руку.
Выключив горячую воду, Борн постоял три минуты под ледяной, а затем вышел из душа и насухо вытерся. Завернувшись в роскошный халат, он сел на кровать и открыл коробку. Внутри оказался пистолет с запасом боеприпасов. И снова, уже не в первый раз, он мысленно задал вопрос: «Алекс, во что же такое ты ввязался?»
Он долго сидел без движения, глядя на оружие. В пистолете ощущалось что-то зловещее, темное дуло словно заворожило его. И тут Борн понял, что клубящаяся темнота исходит из глубины его собственного подсознания. Он понял, что реальность – не такова, какой он представил ее себе, прогуливаясь в торговом центре «Маммут». Она не гладенькая, не аккуратно причесана, не рациональна, как математическое уравнение. Реальный мир состоит из хаоса, а рациональность – это всего лишь средство, с помощью которого человек пытается расставить по местам непроизвольно происходящие события, чтобы они хотя бы внешне имели упорядоченный вид. Покопавшись в себе, Борн с удивлением понял, что взрыв его ярости был направлен вовсе не на управляющего гостиницы, а на Хана. Именно Хан преследовал Борна, превратившись для него в неотвязный кошмар и под конец все же сумев обмануть его. Ему страстно хотелось встретить этого человека, превратить его лицо в кровавое месиво, а затем – навсегда стереть из своей памяти.
Борн вспомнил фигурку Будды, и от этого перед его мысленным взором возник образ четырехлетнего Джошуа. В Сайгоне – время заката, и небо окрашено в шафранный и золотисто-зеленый цвета. Дэвид Вебб возвращается с работы домой, а маленький Джошуа бежит от дома к реке. Вебб подхватывает мальчугана на руки, крутит, целует в обе щеки, хотя малыш всячески пытается увернуться от этих ласк. Ему никогда не нравилось, когда отец его целует.
А вот его сын шлепает босыми ножонками, отправляясь в кровать. За окном раздается концерт, устроенный сверчками и древесными лягушками, по стене спальни перемещаются блики от фонарей, горящих на бортах суденышек, что проплывают мимо по реке. Блики попадают и на Джошуа, отчего кажется, что его лицо светится.
Борн моргнул, и перед его глазами снова предстал каменный Будда, висевший на шее Хана. Он вскочил с кровати и с гортанным криком отчаяния смел на ковер все, что находилось на письменном столе, – лампу, письменный прибор, блокнот для записей, хрустальную пепельницу, – а затем, издав протяжный стон, упал на колени и стал колотить себя кулаками на голове. Только звук зазвонившего телефона смог вернуть его к реальности.
Испытывая неотступные боль и ярость, Борн тряхнул головой, пытаясь прояснить мысли. Телефон продолжал надрываться, и у Борна даже возникло мимолетное желание вообще не брать трубку, но, пересилив себя, он все же снял ее и поднес к уху.
– Это Янош Вадас, – послышался шепот хрипловатого, прокуренного голоса. – Церковь Матиаса. В полночь, и ни секундой позже.
Прежде чем Борн успел произнести хотя бы одно слово, в трубке щелкнуло и послышались короткие гудки.
Услышав, что Джейсон Борн погиб, Хан испытал неизведанное ранее чувство: будто его вывернули наизнанку и теперь отравленный воздух разъедает его обнажившиеся нервы. Уверенный в том, что у него жар, он приложил ладонь тыльной стороной ко лбу.
Хан находился в аэропорту Орли и беседовал с сотрудником Кэ д’Орсей. Даже удивительно, с какой легкостью ему удалось выудить у этого простака всю необходимую информацию! Хан представился репортером из «Ле Монд», ведущей французской газеты, а журналистское удостоверение он купил за огромные деньги у одного из своих парижских осведомителей. Но расходы не волновали его. Денег у него было больше, чем он мог бы потратить за всю свою жизнь. Намного сильнее Хан переживал из-за того, что приходится терять время. Минуты ожидания складывались в часы, день сменялся вечером, и Хан физически ощущал, как начинает рваться ткань его терпения. В тот момент, когда он увидел Дэвида Вебба – или Джейсона Борна? – время внутри его изменило ход своего течения, и прошлое превратилось в настоящее. Сколько раз при встречах с Борном его руки непроизвольно сжимались в кулаки, в висках начинало стучать, и ему казалось, что он сходит с ума! Но хуже всего было в тот раз, в Александрии, когда они сидели на лавочке в парке Старого города, беседуя так, словно их ничто не связывало, словно прошлое спряталось в тень и потеряло всякое значение. Словно он превратился в составную часть чьей-то чужой жизни – жизни какого-то человека, чей образ Хан мог только приблизительно представить себе.
Нереальность этого момента, о котором он столько лет мечтал и молился, желая приблизить его, выпотрошила, выхолостила его, оставив лишь ощущение, будто каждое нервное окончание в его теле натирают наждачной бумагой. Все чувства, которые он годами подавлял и обуздывал, взбунтовались и теперь рвались наружу, причиняя боль, словно кипящая лава. И вот – еще и эта новость, грянувшая, будто гром небесный. Хану казалось, что вакуум внутри его, который, как он надеялся, будет теперь заполнен, стал еще глубже, темнее и грозит поглотить его полностью. Он не мог оставаться здесь ни секундой дольше.
Только что, с блокнотом в руках, Хан разговаривал с пресс-атташе Кэ д’Орсей, и вот он уже отброшен назад во времени и снова находится в джунглях Вьетнама, в построенной из дерева и бамбука хижине Ричарда Вика. Высокий, худой миссионер подобрал Хана в лесной чаще после того, как тот сбежал от вьетнамского контрабандиста, предварительно убив его. Несмотря на внешнюю суровость этого человека, его карие глаза светились добротой, и он любил смеяться. Возможно, пытаясь наставить дикого кхмерского детеныша на путь истинной, по его мнению, веры, Вик часто проявлял жесткость, но в вечерние часы, когда учение оставалось позади, он бывал добр, ласков, и это в конечном итоге помогло ему завоевать доверие мальчика.
Именно поэтому в один из дней Хан решил поведать ему о своем прошлом, открыть душу в надежде на то, что тот сумеет исцелить ее. А об исцелении Хан мечтал страстно. Ему хотелось отторгнуть отвратительную опухоль, которая, разрастаясь с каждым днем, отравляла его изнутри. Ему хотелось рассказать о той ненависти, которая родилась в нем после того, как он оказался брошенным. Ему хотелось избавиться от нее, поскольку он уже понял, что сам превратился в ее заложника.
Мальчик давно собирался исповедаться перед Виком, описать ему клубок эмоций, что сплелись в его душе, но подходящий момент все не подворачивался. Вик был почти постоянно занят, неся Слово Господне обитателям, как он говорил, «этой безбожной заброшенной заводи». С этой целью он организовывал группы по изучению Библии, в одной из которых велел заниматься и Хану. Больше всего Вику нравилось поставить
