– Тогда ты тем более можешь об этом рассказать.
Он повернулся и посмотрел на нее пристальным взглядом.
– Ты уверена, что хочешь об этом знать?
– Очень хочу!
Спалко сделал глубокий вдох и медленно выпустил воздух из легких.
– В то время мы с моим младшим братом жили в Москве. С ним постоянно случались неприятности, и с этим ничего нельзя было поделать. Это было что-то вроде болезни.
– Наркотики?
– Нет, благословение Аллаху! Он был игрок и не мог остановиться даже тогда, когда у него не оставалось денег. Брат просил денег у меня, и я всегда давал их ему, потому что каждый раз он придумывал какую-то историю и заставлял меня в нее поверить.
Спалко перевернулся в ее объятиях, вытряхнул из пачки сигарету и закурил.
– Так или иначе, настал день, когда даже я перестал ему верить и сказал: «Все, хватит!» Наивно, как выяснилось, я полагал, что это заставит его остановиться. – Спалко глубоко затянулся и выпустил сигаретный дым упругой струей. – Но он не остановился. И знаешь, что он сделал? Он обратился к тем, с кем связываться нельзя ни при каких обстоятельствах, к подонкам. Кроме них, теперь ему никто не дал бы в долг.
– К бандитам?
Спалко кивнул.
– Точно. Брат взял у них деньги, понимая, что если проиграет, то никогда не сумеет расплатиться. Он знал, что они сделают с ним в таком случае, но, как я уже сказал, поделать с собой ничего не мог. Он сделал крупную ставку и, как это чаще всего с ним случалось, проиграл.
– И что дальше? – Зина сгорала от нетерпения услышать продолжение истории.
– Они немного подождали, пока брат расплатится с ними, а потом пришли к нему сами.
Спалко задумчиво смотрел на тлеющий кончик своей сигареты. Окна были открыты. На улице слышалось хлопанье пальмовых ветвей на ветру, время от времени проезжала машина, из парка доносились крики зверей.
– Сначала они его избили. – Спалко говорил почти шепотом. – Не очень сильно, поскольку тогда они еще думали, что он сумеет вернуть долг. Но потом, когда поняли, что у него за душой нет ни гроша и своих денег им уже не увидеть, они взялись за брата всерьез и пристрелили его, как собаку, прямо на улице.
Сигарета догорела почти до самого фильтра, но Спалко все еще сжимал ее между пальцев. Он словно забыл про нее. Находясь под впечатлением услышанного, Зина не произнесла ни слова. Спалко щелчком отправил окурок в окно и продолжил:
– Прошло полгода, и я сделал то, что должен был сделать: я вернул тем людям их деньги. И тогда у меня появился шанс еще и поквитаться. Я узнал, что их босс, приказавший убить моего брата, каждую неделю ходит в парикмахерскую московской гостиницы «Метрополь».
– Позволь, я угадаю, – проговорила Зина. – Ты прикинулся парикмахером и, когда он уселся в кресло, перерезал ему бритвой горло?
Спалко посмотрел на нее, а затем расхохотался.
– Великолепно! – воскликнул он, смеясь. – Прекрасный сюжет для кино! Но в реальной жизни так не бывает. Этот босс в течение пятнадцати лет пользовался услугами одного и того же парикмахера и не подпускал к себе никого другого. – Спалко перегнулся и поцеловал Зину в губы. – Не расстраивайся, воспринимай мой рассказ в качестве лекции и извлеки из него хотя бы что-то полезное для себя.
Он обнял ее рукой и привлек к себе. Где-то в парке раздалось утробное рычание леопарда.
– Нет, я дождался, пока его постригут, побреют, пока он расслабится от этих приятных процедур. Я подкараулил его на улице, прямо у выхода из «Метрополя» – в настолько людном месте, что лишь сумасшедший мог бы выбрать такое для подобной цели. Подкараулил и пристрелил – и босса, и его телохранителя.
– А потом – бежал?
– В каком-то смысле, – ответил Спалко. – В тот день мне действительно удалось скрыться, но еще через полгода, совсем в другом городе, из проезжающей машины мне под ноги бросили бутылку с зажигательной смесью.
Зина ласково провела пальцами по его изувеченной щеке.
– Таким ты нравишься мне еще больше. Боль, которую тебе пришлось перенести, сделала тебя… героем.
Спалко ничего не ответил. Вскоре дыхание Зины стало ровным, и она погрузилась в сон. Разумеется, в его рассказе не было ни слова правды, но Спалко понравилась спонтанно выдуманная им история. Она действительно могла бы послужить великолепным сюжетом для киносценария. А правда… В чем же заключалась правда? Он и сам вряд ли смог бы ответить на этот вопрос. Спалко так долго сооружал вокруг себя защитные конструкции из лжи, что порой сам терялся в них, оказываясь не в состоянии отличить правду от вранья. Но, как бы то ни было, он никогда не открывал правду другим людям, полагая, что в противном случае они могут получить преимущество перед ним. Если люди знают тебя, они полагают, что ты являешься их собственностью, и считают, что правда, которой ты поделился с ними в минуту слабости, связывает тебя с ними. Тут Зина ничем не отличалась от остальных, и при мысли об этом Спалко ощутил во рту горький привкус разочарования. Впрочем, люди его всегда разочаровывали. Мир, в котором жил он, был для них недоступен, они не умели видеть все нюансы жизни с такой отчетливостью, с какой это удавалось ему. Иногда люди могли быть забавными, но – только иногда. Это было последнее, о чем подумал Спалко, прежде чем погрузиться в глубокий, ничем не нарушаемый сон, а когда он проснулся, Зины в его постели уже не было – она вернулась к себе в номер и легла рядом с ничего не подозревающим Хасаном Арсеновым.
На рассвете все пятеро погрузились в два «Рейнджровера», взятые в аренду членами передовой группы «Гуманистов», и поехали на юг, где располагались грязные трущобы, протянувшиеся вдоль окраин Найроби подобно огромной гноящейся язве.
Проснувшись, они почти ничего не ели и теперь ехали молча, столь велико было напряжение, испытываемое всеми, включая самого Спалко.
Хотя утро было ясным, над землей здесь постоянно стелилась зловонная дымка – свидетельство вопиющей антисанитарии и постоянной угрозы возникновения холеры, которая вспыхивала здесь с пугающей периодичностью.
Жилища, если этим словом вообще можно назвать лачуги, в которых ютились здешние обитатели, представляли собой убогие сооружения из алюминиевых банок, полиэтилена и картонных коробок. Иногда попадались деревянные дома и даже бетонные постройки, которые вполне можно было принять за бункеры, если бы не веревки, на которых сушилось выстиранное белье. Путешественники увидели холм сырой земли, по-видимому, насыпанный бульдозером, а за ним – обугленные останки того, что еще недавно было домом. Рядом валялись башмаки, подошвы которых сгорели, и превратившееся в лохмотья синее платье. Все это придавало ужасающей нищете, царившей в этом «крысином городе», еще более зловещий и отталкивающий оттенок. Если здесь и существовала жизнь, она была тяжелой, мрачной и бессмысленной до такой степени, что невозможно выразить словами. Тут витал дух обреченности и казалось, что даже днем здесь стоит кромешная, бесконечная ночь.
Никаких светофоров тут, разумеется, не существовало, но и без них машинам с путешественниками часто приходилось останавливаться из-за того, что их то и дело окружали толпы нищих, от которых исходил невыносимый смрад, и торговцев, назойливо предлагающих всякую дрянь.
Через некоторое время они добрались до центра бугенвиля. Машины остановились возле двухэтажного здания, в котором сильно пахло дымом. Внутри все было покрыто пеплом, вызывавшим неприятные ассоциации с крематорием. Водители принесли из машин два больших прямоугольных кофра. Внутри оказались костюмы химической защиты, и Спалко приказал всем облачиться в них. Затем Спалко вынул из кофра футляр, в котором находился NX-20, извлек оттуда две составные части прибора и соединил их. Четверо чеченцев, встав вокруг Спалко, внимательно наблюдали за его манипуляциями. Собрав прибор, Спалко передал его Арсенову, а сам вынул из кофра небольшую, но достаточно тяжелую коробочку, полученную им от доктора Петера Сидо. С огромной осторожностью он открыл ее, и взгляды всех стоявших
