Люди выскакивали из нижних помещений, бежали к левому борту, кричали: «Он!», «Не может быть!» Потом, задрав головы, все уставились на капитана, который стоял на мостике, подняв к глазам большой бинокль, и смотрел на высокую пустую стенку брекватера, по которой большими прыжками неслась рыжая собака. Капитан, не опуская бинокля, твёрдо сказал:
– Он!
На узком выходе из гавани нельзя было и думать останавливать двигатель. Это понимал самый последний матрос. Солёный первым добежал до маяка и смотрел на корабль, который проходил здесь совсем близко. Он трижды призывно пролаял и остался стоять, тяжело дыша после бега. «Кама» прошла узкий проход между двумя волноломами и вышла в море. Солёный перебежал на другую сторону каменной стены и не отрывал глаз от корабля, стоя на самом краю. Никто не слышал, как он стонет от отчаяния и волнения. Корабль очень медленно уходил на самом малом ходу подальше от стенки, которая всегда опасна для корабля. И в этот момент молоденький матросик-первогодок крикнул ему: «Прощай!» – и по глупости свистнул обычным призывным свистом. Солёный стоял на краю высокой стены. Воды он не боялся, но высоты боялся. Услышав знакомый, условный свист, он вздрогнул, и в нём что-то оборвалось. Его зовут! И он сильным, отчаянным прыжком грудью бросился с высоты в море.
Молодой матрос тут же получил с двух сторон разом две затрещины за свою глупость, а Солёный, вынырнув, встряхнулся, повернулся носом к кораблю и поплыл. По морю ходили невысокие круглые водяные холмы. Он поднимался на них вверх, потом опускался в низину и терял корабль из виду и снова поднимался, держа курс точно, как по компасу. Каждый раз, когда его поднимала волна, он видел, что корабль уходит от него всё дальше. Минутами он не видел ничего, кроме волн, но плыл прямо вперёд. Чайки начали собираться над ним, и он слышал их удивлённые, скрипучие крики. Шерсть у него намокла и отяжелела. Никогда он не плавал так долго и, начиная терять силы, поплыл медленнее. Волна его подняла, и он увидел корабль еще гораздо дальше от себя, чем в ту минуту, когда он кинулся в воду. И всё-таки он плыл к уходящему от него кораблю, вперёд, куда его звали вся его верность, всё мужество и твёрдость его сердца. Он слышал зов и знал, что будет плыть, пока есть дыхание и могут двигаться лапы.
Лодку спускали с «Камы» с такой быстротой, что почти уронили на воду. Затрещал и начал подвывать, переходя на высшую скорость, мотор. Боцман, стоя на мостике, указывал лодке направление, потому что голова собаки то еле виднелась, то вовсе пропадала в волнах. На носу лежал, высунувшись вперёд, Мартьянов. Ему из уважения уступили это место. Кроме моториста, в лодке, был ещё только матрос Миша. Боцман показывал то левее, то правее и вдруг стал рубить рукой прямо вниз, показывая, что надо искать на месте. На поверхности ничего не было видно. Только чайки кувыркались в воздухе, ныряя к воде. В провалах между двух волн на минуту возникла тёмная, точно облизанная голова Солёного. Моторка легла на борт, делая поворот. Мартьянов совсем перевесился через борт, так что Мише приходилось двумя руками держать его за пояс. Большой малахитово-зелёный холм воды поднялся у борта, и тут Мартьянов увидел необычайную картину. Солёный уже не мог всплыть. Над ним было полметра морской воды, глаза его были полузакрыты, но лапы медленно и равномерно двигались, он ещё плыл последними движениями под водой. Мартьянов, оттолкнув Мишу, прыгнул головой вперёд и ушёл под воду.
Лодка прошла мимо, круто развернулась, черпая бортом воду, и вернулась к тому месту, где всплыл Мартьянов, крепко ухвативший за шиворот Солёного. Миша с рук на руки принял собаку, похожую на мягкий, облипший мешок мокрой шерсти, и затем помог влезть в лодку Мартьянову. Безжизненно остановившиеся глаза Солёного были полуоткрыты, дыхания не было. Мартьянов схватил его за задние ноги, поднял и свирепо потряс, выливая из него воду, потом начал делать искусственное дыхание, дуть в горло и, опять положив к себе на колено, неутомимо нажимал на живот и разводил лапы, стараясь заставить дышать. Долгое время спустя Солёный слабо кашлянул и хрипло вздохнул. Он лежал на чьей-то куртке посреди палубы. В голове у него ещё стоял противный крик чаек и покачивались зелёные водяные холмы, но он уже слышал сквозь полузабытье знакомое подрагивание палубы от работающих двигателей, запах смазки и нагретой солнцем корабельной краски и надо всем этим – дуновение свежего ветра, какой бывает только в открытом море. Потом он различил ноги стоявших вокруг него матросов, кока в белом халате, который, присаживаясь перед ним на корточки, помешивал в миске с молоком сахар и говорил:
– Ну-ка, молочка!.. Давай-давай, чёрт лопоухий, молочка, ну!..
И в шуме общего оживления и радостного говора он ещё услышал, как над ним кто-то тихонько приговаривает:
– Эх, рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!.. Что же это ты натворил, брат, а?.. Зачем же ты так-то дедушку? А?..
И так как именно на этом месте ему обязательно нужно было отвечать, а сил поднять голову и зарычать у него ещё не было, Солёный благодарно скосил глаза и два раза слабо ударил хвостом по палубе.
