– А вот смотри, это, наверное, один и тот же человек сдал.
На витринке рядышком лежали большой металлический стерилизатор, рядом открытый металлический же футляр со стеклянным шприцем, несколько иголок, воткнутых в моток бинта, стетоскоп-трубочка, пятук стеклянных медицинских банок и чёрный пластмассовый футляр, ещё побольше стерилизатора.
– Откройте, пожалуйста, – попросила Вита. – Мы не купим, конечно, но где ещё он такое увидит?
– Это знаю, – опознал котёнок. – Им уколы делают. Бо-ольно! – поёжился он.
– Угу. Только теперь шприц после укола выбрасывают, а тогда складывали в эту блестящую коробку и кипятили.
– Стирали?
– Нет, это называлось «стерилизовать». Убить всех микробов.
– Знаю, – немедленно сообщил Кеша. – Мёртвые микробы не кусаются.
– Точно.
Продавец с грехом пополам справился с ключами, дверцей, нагромождением ненужных предметов… Вита нажала блестящую выпуклую кнопку и подняла крышку.
– Термометр, – определил Кешка.
– Помнишь, как дедушка давление себе меряет?
– Там такая чёрная, – котёнок немедленно потянулся за содержимым футляра.
– Она «манжета» называется. Осторожно, не порви, там внутри резина. А вместо круглой коробочки, как у дедушки, вот такая высокая шкала. Внутри ртуть.
– Р-р-р-ртуть знаю. Такие шарики маленькие, они бегают, а потом вместе – брык, и всё. Было два шарика, стал один. А когда большие шарики, они уже не круглые, а как придавленные.
– Это с папочкой вы шарики гоняли? – неестественно весёлым тоном поинтересовалась Вита.
– С дедушкой. Только он не виноват, это я их разбил.
– Много?
– Все. Потому что очень кр-р-расиво.
Вита прикрутила винт, несколько раз качнула грушу. Тяжёлый маслянистый столбик скачками допрыгал до девяноста и медленно пополз вниз.
– А ведь это, наверное, кто-то умер, – задумчиво сказала она. – Кто-то это всё хранил – наверно, ещё от своего дедушки, а то и прадедушки. А потом пришёл человек, для которого все эти вещи ровно ничего не значат…
Чем-то эти экскурсии напоминали Вите походы в Зоны похищений. Порой она даже улавливала исходящее от старых вещей ощущение
Хотя и она была не слишком весёлой. В конце концов, живёшь-живёшь, а потом останется от тебя бисерная театральная сумочка, деревянный школьный пенал… или вот выварка…
На аэровокзале в этот ранний час было не слишком многолюдно, хотя и пустыми эти огромные неуютные помещения назвать было бы неправильно. По несколько человек стояли в маленьких очередях к стойкам регистрации. Остро пахло озоновой дезинфекцией, мокрой пылью и свежей краской.
Селиванов посмотрел на часы. По обыкновению, он пришёл с запасом в десять минут. Регистрация на первый питерский рейс ещё не началась. Селиванов купил несколько газет, сел на холодный жёсткий кожаный диванчик, вытянул ноги. Развернул хрустящую «Попутчицу» – и через минуту с цепенящим ужасом осознал, что не может понять прочитанного.
Не поверив себе, попытался ещё раз. Буквы были знакомые, слова – вроде бы тоже. Но они ни во что осмысленное не складывались…
Селиванов осторожно отложил первую газету, заглянул во вторую. Там была рубленная мешанина из слов знакомых и слов совершенно неизвестных; кроме того, незнакомые слова содержали множество странных букв. Но один заголовок, крупными буквами, оказался понятен более чем. Он гласил: «Селиванов, ты говнюк, онанист и полное чмо!»
Если можно захлопнуть газету – то Селиванов её именно захлопнул. Украдкой глянул по сторонам, не видел ли кто. Вроде бы никто не видел. Тылом запястья коснулся лба. Лоб был холодный и влажный.
Так. Проверить…
Он снова приоткрыл сложенную газету. Нет, грязный заголовок был на месте. А внизу страницы обнаружилось второе внятное предложение: «Прячься, крыса, прячься!!!»
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Страшно и холодно. На несколько секунд всё вокруг стало звенящее, чёрное и призрачное – словно отлитое из чёрного, но бесконечно прозрачного стекла. И сам воздух тоже стал чёрным и звенящим… такое с Селивановым было однажды, давно, лет в восемнадцать, когда открылась и начала кровоточить язва двенадцатиперстной кишки, и кровопотеря оказалась такой, что он целые сутки находился на грани потери сознания – вот тогда было примерно то же самое: звон в ушах, свет хоть и яркий, но какой-то ненастоящий, словно сахарин вместо сахара, и холод где-то рядом, за плечами, а вместо больничного крытого линолеумом пола – чёрная блестящая арктическая льдина, по которой изумительно медленно скользит такая же чёрная позёмка…
– Алексей Ива… тьфу, пропасть, Иван Алексеевич! Селиванов! – густо раздалось над самым ухом, и Селиванов вздрогнул. – Что, не узнаёшь? Совсем забурел?
