заводы. Но предприятия Силиконовой долины почему-то остались абсолютно невостребованными. После первых же хроносдвигов все приборы, использовавшие полупроводники – вот этот самый силикон, он же кремний, – вышли из строя навсегда. Сверхчистый кремний стал стоить столько же, сколько песок, из которого его добывали. Вся технология, в которую были вложены десятилетия труда десятков миллионов самых умных людей, и столько денег, сколько сейчас просто нет во всём мире, – всё это превратилось в ничто. Блестящие, гениальные разработки потеряли вообще всякий смысл и обесценились ещё больше…
Силиконовый век, говорил, морщась, Пол-старший, имея в виду не только полупроводники, но и всякого рода силиконовые вставки в женские (и мужские) тела, которые долгое время были страшно модны – чтобы можно было казаться не тем, кто ты есть, а тем, кем себя хочешь видеть…
Всё здесь опустело стремительно и страшно, да ещё несколько лет подряд бушевали пожары – до тех пор, пока стартовые гравигены нескольких баз Космофлота, расположенных в пустынях по ту сторону хребта Сьерра-Невада, не стали натягивать с океана достаточно влаги, чтобы исключить всяческие засухи. Но к тому времени пустоши, заросшие дурной колючкой, захватили полдолины. Многие посёлки и городки, опустев, вскоре попросту сгорели, другие так и стояли призраками; в тех же, что считались обитаемыми, на самом деле три четверти домов пустовали. Населено было только побережье – да в последние два-три года постепенно оживали некоторые из прижавшихся к склонам Сьерра-Невады и окружённых нетронутыми лесами городков; там стали селиться те, кто работал модным вахтовым методом в Т-зонах «Феникс» и «Окленд» – или служил на ремонтных базах и мог позволить себе летать на службу и обратно служебным атмосферником.
А вот пилоты и наземники боевых подразделений постоянной готовности позволить себе такого не могли и говорили об этом раздражённо, но толку-то…
Вдалеке на большой скорости пронеслась машина. Из тех, старых, завывающих двигателями. Через несколько минут – ещё одна.
Потом долго ничего не было.
Потом родился вдали из ничего, вырос в стрекот и стал приближаться мотоциклетный мотор.
Один, сосчитала Юлька.
Она перевернулась на живот и стала смотреть. Скоро по повешенному и по стреле крана запрыгал далекий свет, а потом из-за поворота вынырнул с рёвом скошенный к дороге голубоватый конический луч. Юлька заслонила его ладонью.
Она знала, что увидеть её с дороги невозможно: освещены будут прежде всего кусты, за которыми она лежала, – то есть возникнет эффект световой завесы. Существуют, конечно, разного рода способы разглядеть в темноте того, кто не желает показываться, тренер Аллардайс кое-что ей показывал, но всё это требовало оптики, терпения – и совершенно других источников света. А главное – беречь родопсин, то вещёство, которое разрушается в светочувствительных клеточках глаза и тем самым раздражает зрительные нервы. Если родопсин цел, то и при свете звёзд можно многое увидеть…
Мотоциклист описал круг, потом остановился и заглушил двигатель. Стало как-то слишком тихо. Он спрыгнул на гравий, вздёрнул явно очень тяжёлый мотоцикл на опору – и стал, ворочая руль, светить фарой по сторонам. Потом чем-то щёлкнул, свет стал гораздо слабее и рассеяннее.
Парень обошёл мотоцикл и остановился перед ним – чтобы быть видимым, поняла Юлька. Это был тот самый негр с арабским именем, который привёз её сюда: в белой куртке (и белых штанах, заметила она сейчас, и белых шнурованных ботинках) и с косичками…
– Эй! Шкурка! Отзовись! – позвал он негромко.
«Шкурка» – Юлька знала – означало всего-навсего девушку с короткой стрижкой. Но она вдруг разозлилась, вытащила из чехла винтовку, откинула приклад, встала в полный рост и, громко шумя кустами, пошла к мотоциклисту…
Здесь и пахло так, как должно пахнуть в любом нормальном порту: углём, гниющими водорослями, стойлами, сырым деревом, креозотом, яблоками… Как и в самый первый раз, Серёгина потряс этот сильнейший, покрывающий всё запах яблок. Зелёных яблок. Сейчас он уже знал, что это не яблоки, а млечный сок какого-то южного дерева, сырьё для производства местного каучука. Но всё равно – запах был хорош.
Тогда, по прибытии, их высадили с катера на пустынном островке Кахтам и потом полтора дня везли пароходом. Делалось это для того, чтобы не нервировать зря местный люд. Который тем не менее всё прекрасно знал: кто прибыл, сколько прибыло, надолго ли прибыли, с какими деньгами в кармане – и на что именно намерены прибывшие эти деньги яростно потратить.
И действительно, тратили ой как яростно. Дешевизна просто потрясала.
Кое-как переводили местные луги в рубли, курсы были от фонаря. Проще всего считалось от водки: на дневную зарплату рядового можно было купить тридцать литров ржаной или двадцать – ячменной.
Девушку можно было снять за литр. За три – с ней можно было подружиться. Десять – и это будет самая настоящая любовная история с признаниями, письмами, клятвами в верности…
У Серёгина поначалу была такая. Учительница. Молоденькая, тоненькая, в черепаховых очёчках…
Интересно, а если объявиться в её квартирке сейчас?
Он знал, что никуда не пойдёт.
Её звали Кгенгха – и, разумеется, Серёгин сходу переименовал её в Крошку Ру. И, разумеется, она с радостью согласилась…
Чёрный пароход с тремя высоченными трубами, стоявший у соседнего пирса, издал пронзительный переливчатый свист. Вспорхнули и заметались в воздухе птицы – полчища птиц. И тут же из труб хлынули потоки чёрного дыма – наверное, на скверный здешний уголь плеснули мазут, чтобы разгорался веселее. Тяжёлое облако только чуть приподнялось над мачтами и тут же покатилось к берегу и вниз – прямо в сторону Серёгина. Он закрыл окно в машине, подумал: да, шофёру будет плохо… Тут же противоположная дверь распахнулась, в машину полезли двое: Фогман и незнакомый, очень похожий на местного мужик: толстый, коренастый, почти без шеи. Оба были в чёрных просторных плащах из блестящей кожи и шёлковых цилиндрах. Толстяк держал в руках небольшую, но явно тяжеленную сумку – всю в переплетённых ремнях.
