— Но, садык, — возразил Абу Талиб, — как же я стану работать в паре с тобой, когда никак не могу в тебе разобраться? Кафирских монахов я повидал — ни один столь искусно в фияль не играл. И я чуть было не окосел, видя, как ловко ты на верблюда сел.
— Под моими обильными телесами, — важно сказал бенедиктинец, — скрывается стройный, изящный и прекрасный принц. Такое у нас бывает сплошь и рядом. И мне ещё повезло, что колдунья не превратила меня в лягушонка. В любом римском болоте полным-полно таких принцев.
— Я понял, — сказал поэт. — Значит, мы оба дети Сасана.
— Увы, — вздохнул монах. — Имени моего батюшки я вовсе не знаю. Какого такого Сасана прочишь ты мне в отцы?
— Ха! Не знаешь! — воскликнул Абу Талиб. — Сасан являлся величайшим и благороднейшим из владык земных. Царь Сулейман не достоин был бы служить у него даже золотарём. А потомство Сасана было обманом изгнано из царства и лишено наследства. С тех пор мы и скитаемся по земле, добывая себе скудное пропитание, испрашивая добровольное даяние… О нас даже касыда сложена:
Выслушав жалостную касыду до конца, монах из Абруццо опустил голову на воротник размышления и молвил:
— Брат, я ведь и сам такой. Правда, в наших краях не слыхивали о детях Сасана, зато называют нас и рыцарями сумы, и вагабондами, и братьями дороги, и сватами нужды, и шуринами праха, и деверями помоек, и пасынками надежды, и погонщиками собак, и укротителями кошек, а кое-где вообще принимают за цыган. А мы просто Божьи люди, взыскующие Божьей справедливости. Господь делиться наказал!
— Аллах всегда при делах — он вашему богу эти слова подсказал! — воскликнул Абу Талиб. — Нас тоже именуют по-всякому. Дервишами, суфиями, айярами, кличками новыми и старыми. А ещё нас зовут — стражи Ирема… Да чего ты, садык, вздрагиваешь всё время, когда заходит речь об Иреме? Конечно, любой увидеть бы рад многоколонный Ирем Зат-аль-Имад. Но пусть твоё сердце успокоится: город сей тебе не откроется. Нелепо думать, что Сокровище Мира предстанет перед глазами кафира… Ты, конечно, не обижайся, надейся и мужайся, но…
— Да мне всё равно, — снова сказал в лад брат Маркольфо. — Но как же вы его, Ирем этот ваш, сторожите, коли никто его найти не может?
— В том-то и дело! Я же сказать хочу, что лишь такая работа нам по плечу! Обратится некто к супругам престарелым, спросит: «А сын ваш каким занимается делом? В поле пашет или в кузнице молотом машет? Скажите по-свойски: может, он сотник в халифовом войске? Или кувшины искусно лепит? Или над бумагами в диване слепнет? Или проворно ткёт полотно? Что за уменье ему дано?» Тут, значит, матушка непременно заплачет, а отец глаза от стыдобы спрячет и дряхлой рукою махнёт: «Отпрыск наш непутёвый Ирем стережёт»…
— А-а! Собак гоняет, ветер пинает! — догадался бенедиктинец. — Воистину, мир везде одинаков! Но ведь, согласись, без нас тоже нельзя!
— Никак нельзя! — радостно воскликнул Отец Учащегося. — Мы соль земли, мы Вселенной корабли, мы свету отрада, мы взыскуем Града!
— Так ведь блаженный Августин о том же говорит! — воскликнул брат Маркольфо. — О взыскующих Града Небесного!
— В небесах нет никакого Града, — возразил Сулейман из Кордовы. — Там, знаешь ли, только сады, где внизу текут реки… Аллах обещал всем правоверным эти сады! Но это — нам, а вам — огненный Джаханнам!
— Увы, мой друг, это ты с плачем и скрежетом зубовным последуешь в самое пекло… Спаситель, конечно, огорчится, но как-нибудь переживёт: он уже один раз за нас претерпел. Вдругорядь на крест не пойдёт!
— Да не был наш расул Иса ни на каком кресте! — воскликнул Абу Талиб столь яростно, что оба верблюда вскинули головы посмотреть, не началась ли между всадниками поножовщина — ведь тогда им тоже придётся воевать. — Сказано же пророком: «Они не убили его и не распяли, но это только представлялось им; и, поистине, те, которые разногласят об этом, — в сомнении о нём; нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предположением».
Поножовщины не случилось, зато случился прежестокий богословский спор, особенно касательно обрезания, поскольку тут главный аргумент, в отличие от теологических трактатов, всегда под рукой. Наконец Сулейман проворчал примирительно:
— Учёные — это те, чьи речи лучше их поступков, а мудрые — это те, чьи поступки лучше их речей… Хотя я преуспел, обучаясь фальсафийе в пору моей юности!
— Философия есть всего лишь служанка богословия, — наставительно сказал бенедиктинец. — Преуспел, говоришь? Отчего же ты ещё не советник при халифе Харуне?
— Вазирами становятся льстецы и подлецы, — гордо ответил Абу Талиб. — А я — вольный шаир. За стихи меня и вышибли из города…
— Что же это за стихи такие страшные?
— Так, баловство, ничем-ничего… Вот сам посуди:
Тут даже привычные ко всему верблюды разом остановились.
— Да, — сказал брат Маркольфо. — И ты ещё меня в свою веру тянешь? Да за такие вирши…
— Именно, — вздохнул Сулейман аль-Куртуби. — Клянусь Тем, кто конец руки на пять разделил и этой пятёрке осязание подарил, я правоверный до самых корней сердца. Но ведь настоящему шаиру полагается вольнодумничать! Невежественные улемы из Михны хотели казнить меня за богохульство, да я не стал дожидаться…
— Что такое — Михна? — вскинулся монах. Успокоенные верблюды тронулись дальше.
— Ну, такие… Ну, за чистотой веры следят, — тут Отец Учащегося даже оглянулся: не следят ли его гонители за чистотой веры и здесь, в безлюдных песках.
— Святая Инквизиция, — догадался брат Маркольфо. — Куда же без неё? Нет, у меня всё проще. Был за мной грех: я тоже сложил виршу, но, боюсь, не поймёшь ты её — она на классической латыни…
— Как-нибудь разберу, — пообещал хитроумный сын Сасана.
