— Придётся дождаться… — Костя кивнул на арьергард.
Последними ещё даже не вступили на мост Толик и Аннушка; рядом с ними шла Нойда, оказывая моральную поддержку. Увы, все попытки найти хоть что-то, из чего можно было бы сделать тележку, результата пока не принесли…
Николай Степанович гнал от себя мысль, что и весь поход — впустую. Но, но, но… Шаддам — подозревал? был уверен? надеялся? — что там, вблизи ворот, где сосредоточены были университеты с их лабораториями и полигонами, можно будет найти пару подходящих железок. Хотелось бы, чтобы он оказался прав.
Подошёл Армен, уронил под ноги свёртки, вытер со лба несуществующий пот.
— Оживаем, Николай Степанович? — вопрос звучал как утверждение.
— Тяжело?
— Не то слово…
— Надо держаться. Сократим дневные переходы… может, всё-таки изобретём колесо. Или поймаем верблюда.
Костя, опустившись на корточки, вглядывался во что-то там, далеко внизу.
— Забавно… — пробормотал он. Вытянул руку и помахал ею. Подождал чего-то, помахал ещё. — На редкость забавно…
— Что там? — спросил Шаддам.
— Отражение… Да посмотри сам. Оно запаздывает.
— Действительно…
Николай Степанович смотрел не на них, а на Аннушку. Она шла с таким трудом, словно уже пересекла пустыню. Таким же пустынником выглядел Толик… но он хотя бы не скрывал своего изнеможения; Аннушка же пыталась изобразить походкой лёгкость и непринуждённость. Наверное, это отнимало ещё какие-то — совсем уже последние — силы…
И нельзя было ни в коем случае показать, что ты видишь её насквозь, а наоборот — следовало поддерживать игру, даже когда тебя полосовало ножом по сердцу. А игра заключалась всего-навсего в том, что бодрая Аннушка опекает приболевшего друга.
Он ждал, когда они наконец подойдут. И краем глаза увидел, что Армен протягивает руку и что-то роняет вниз, а Шаддам вдруг вскрикивает и пытается его остановить — и исчезает мгновенно, как будто его здесь не было никогда…
Сперва Абу Талибу показалось, что он действительно сошёл с ума.
Потом он подумал, что обознался.
Наконец он понял, что по коридору действительно идёт толстомордый бенедиктинец в жёлтой чалме. И даже не идёт — неторопливо движется, заглядывая в каждую нишу-каморку, где томится на цепи очередной одержимый.
Воистину, скажет Аллах о чём-нибудь: «Будь!» — и оно бывает!
— Брат Сулейман, сейчас я возложу руки тебе на обритую голову, а ты веди себя как вёл, — прошептал брат Маркольфо.
— Как ты сюда проник, садык?
— Тщеславием здешнего шейха, как же ещё? — монах говорил так, словно бубнил молитву. — Ну и ещё немножко денег. У тебя и вправду остались верные друзья, а саадитов ненавидит весь Багдад. Здесь полным-полно здоровых людей! Один мешает наследникам, другой слишком честно судит, третий явный еретик, но в жилах его — кровь вашего пророка… Я пришёл открыто, под своим именем, как верный ученик медицинской школы в Салерно, и униженно молил шейха о науке. Сволочь этот Саадад! Он и вправду по живым людям на коне ездит! Ну да у меня спина крепкая. Теперь я здесь вроде послушника — горшки за вами выношу. Недолго тебе оковы терпеть: добрую сталь делают у вас в Андалусии! К ночи и покинем сию юдоль скорби… Я и кинжал твой захватил!
— Подожди! — Абу Талиб схватил его за руку. — Кажется, мы нашли то, что искали!
Глаза поэта в полумраке искрились.
— Иисусе сладчайший! — вырвал руку бенедиктинец. — Да ты и впрямь тронулся от пыток! Нашёл Ирем в преисподней!
— Здесь я встретился с тем, кто видел Ирем! — воскликнул Отец Учащегося. — Много лет он томится тут — тот, кого Маджнуном зовут!
— Ну вот, — вздохнул брат Маркольфо. — Опять Маджнун. Не многовато ли? Вроде только недавно от одного избавились… Ну, ладно. Ну, безумец. А почему, к примеру, не слепец?
— Он лишён зрения, — и как бы в доказательство Сулейман аль-Куртуби закрыл глаза руками.
— Хорошо, — кивнул монах — ведь с умалишёнными следует во всём соглашаться. — Может, он ещё и дитя?
— Конечно, дитя! — едва не крикнул Абу Талиб. — Ведь всякий настоящий шаир — до смерти дитя! Так что всё сошлось, всё сбылось, всё насквозь пересеклось — так пронзает экватор земная ось!
— Хорошо, — сказал монах. — Стало быть, прихватим и его. Глупостью больше, глупостью меньше… О! К нам приближается отец-настоятель!
Шейх Саадад всем своим видом словно бы намеревался показать человечеству, что оно, человечество, слишком много жрёт, пьёт и предаётся мирским удовольствиям, тогда как он, шейх Саадад, занят исключительно его, человечества, исцелением. Назвать его просто аскетом было всё равно что назвать палача Масрура озорником.
— Что ты скажешь, кафир, об этом пациенте? — голос шейха подобен был шороху старого пергамента или высохшей змеиной шкурки.
Брат Маркольфо отнял руки от выбритого черепа и почтительно сложил их перед грудью:
— Скажу, о муаллим, что бедняга вообразил себя крошечным тушканчиком или ему подобным грызуном. Мы с вами кажемся ему чудовищными великанами. Смотрите, как он грозно выставляет вперёд обломки передних зубов, словно готовясь к смертельной схватке. Недуг этого рода, согласно «Канону врачебной науки», лечится настоем паслёна и прохладными обтираниями. Дней через десять он у нас будет нормальным…
— Знай же, о невежественный франк, что нормальных людей в мире нет — один Аллах нормален, и он нормальнейший из нормальных!
— Всяк по-своему с ума сходит, муаллим! — почтительнейше согласился монах. — У нас таких не лечат вообще, а просто следят, чтобы не натворили беды. Это оттого что мы в Европе скудны знаниями и скованы схоластикой. Вот я и решил стать первым в своём роде, потому и смиренно прошу права испить из сияющего источника вашей мудрости…
Вот уж по части лести шейх аскетом не был — мог поглощать её в неограниченных количествах.
— Согласитесь, муаллим, что безумие не минует даже членов богатейших семейств, а это сулит и возможности богатые…
Желтолицый старик неприятно рассмеялся.
— Мне по душе, кафир, что ты не притворяешься бескорыстным табибом вроде Ибн-Баджи, ибо всякое знание и умение должно быть оплачено…
— Даром только птички поют, — вздохнул брат Маркольфо. — А у нас, бывает, и короли чудят. Если же излечу я от меланхолии принца Тарталью, то стану обеспеченным по гроб жизни. Присмотрел я уже себе один виноградничек…
— Десять лет, — сказал шейх.
— Не понял?
— Десять лет ты проведёшь в стенах благородного Маристана, не гнушаясь самой чёрной работой — тогда, возможно, я посвящу тебя в тайны помрачённого рассудка. Ещё десять годов уйдут на обучение. Если суждено тебе вернуться во Франгистан, ты будешь уже немолод…
Монах развёл руками:
— Да я и не ожидал, муаллим, что немедленно получу из ваших рук кувшин с чудесным зельем. Царство Божие трудом берётся. Зато потом получу кафедру в Болонье или в Салерно… Ещё бы — ученик великого
