обнаглели вконец, то стояли, ждали, когда перед нами бедолаг местных проверят, досмотрят, обыщут… Что? Зачем мне Луна? А я бы на ней оффшор основал и фирмы бы там регистрировал… зачем? Деньги бы завелись немалые… зачем? Ну… муви я хочу поставить такое… как бы сказать… да ладно, как ни скажи, а всё одно не получится как надо. А для муви надо много денег, это я усвоил себе накрепко. В общем, Луна, если её правильно по назначению использовать, немалые бабки принести может…
Да, так я отвлёкся. У этих чаперос… ну, у миротворцев, мать их, — у них развлекуха была отвязная: если кто им слово поперёк скажет, его тут же к стенке, на голову часы ставят, в зубы шоколадку суют — и по часам палят. Вильгельма Телля показывают. Ну, часы-то, правда, как правило, большие… Да, прямо при нас они так развлекались — а чего им бояться-то? Европе совсем не до них…
Ладно. Кое-как — однако едем. Подъезжаем к повороту очередному, указатель стоит: клиника «Пакс вобискум». И тут Крис мне говорит: Филя, давай постоим немного. Вот так пальцы в виски упёр, голову опустил и глаза закрыл. Думает, значит.
И я думаю. Мотор заглушил. Думаю: как там наши, в вёске-то? Так мне тревожно за них стало, ты не поверишь — аж дыхание перебило. Сижу, руль скребу когтями…
Колонна нам навстречу миротворческая — машины три грузовых крытых, БТР… Крис вдруг подпрыгнул, на грузовики уставился — а они притормозили, поворачивая, — и говорит: так это ж наших везут. Я было к ключу зажигания тянусь, а он говорит: постой, постой. Нашим сейчас ничего не угрожает, их поселят, накормят… а поехали-ка мы с тобой в Женеву, потому что вокруг той штуки — а Крис никогда Грааль по имени не называл, — вокруг неё что-то такое клубится… да и вообще. Чую я, говорит, что самое главное сейчас будет именно там.
И как в воду глядел, шаман…
В ожидании парабеллума
Ночью, пока я спал, албанцы поставили на уши весь лагерь — искали меня на предмет пожурить, — и утром администрация — та самая тётка — поставила меня под ясны очи, объяснила, что это я во всём виноват, и назначила трое суток карцера. Вернее, изолятора, потому что было там просто скучно, а так — ничего. Да и трёх суток я не просидел: правый кулак распух, разболелся, — в общем, решили меня везти под усиленным конвоем в больничку. Конвой состоял из четверых мрачных усатых албанцев с дубинками. Я пытался протестовать, но у меня был только один мой слабый голос против их четырёх — так что демократия в очередной раз победила.
Я так и не придумал, как об отъезде дать знать Тиграну…
Ехали в кургузом джипе, отдалённо похожем на «ниву», с красным крестом на капоте и дверцах. Меня зажали на заднем сиденье с обеих сторон; от моих конвоиров сильно пахло табаком и мокрой шерстью. Я был уверен, что до больнички меня не довезут, но нет — довезли. Там мне сделали рентген, оказалось, что у меня два перелома, — перевязали, наложили гипс, вогнали уколы от столбняка и ещё чего-то, дали с собой каких-то таблеток (я их потерял, так что не знаю, каких именно) — и отправили назад.
На обратном пути меня и попытались убить. Наверное, когда мы ехали в больничку, это козырное место было занято. Или нужно было, чтобы меня видели и записали в больничке. Не знаю.
Короче, примерно на половине дороги машина съехала с дороги куда-то вниз, крутнулась пару раз и остановилась. Меня выволокли наружу. Это была круглая полянка, со всех сторон окружённая зарослями. Наверное, мне в больничке вкатили что-то такое, что я воспринимал происходящее как что-то, не имеющее ко мне ни малейшего отношения. Удары были безболезненными, я их и не чувствовал вовсе, просто меня носило с места на место. А потом это кончилось, двое албанцев лежали, двое — стояли с поднятыми руками. Из кустов вышли несколько мужиков в джинсовых комбинезонах и каскетках, с автоматами в руках.
24
Отсутствие выбора замечательно проясняет ум.
Всё произошло в сотые доли секунды: вот на краю моста стояли трое, а вот — их уже двое, причём один на коленях, перегнувшись через низкий парапет… Следующая сотая доля — и Николай Степанович совсем рядом с Костей. Он видит — сбоку и почему-то чуть снизу — багровое лицо и вздутые от напряжения вены на шее, глаза закрыты, губа страшно закушена. Правая согнутая рука вибрирует, упираясь в парапет, левая — протянута вниз, и на руке, обхватив тонкое запястье, висит Шаддам! Следующая сотая: Николай Степанович обегает Костю, чтобы лечь слева от него. Следующая: ложится, нет, падает грудью на парапет, протягивает руку вниз, дотягивается. Обхватывает запястье Шаддама — в момент, когда пальцы того начинают разжиматься…
Костя в свою очередь чуть разворачивает руку — и теперь тоже может держать Шаддама. Шаддам чуть раскачивается. Собирается с силами, поднимает вторую руку и сам хватает Николая Степановича за запястье.
Фиксированная позиция. Шаддам держится довольно крепко, но вытянуть его на мост нет возможности: не опереться, уж очень неудобно. Но тут сверху перегибается Армен и спускает вниз ремень. Ремень качается перед лицом Шаддама, замирает — и наконец Шаддам вцепляется в него зубами. И Армен, упираясь в парапет ногой, начинает понемногу тянуть Шаддама, принимает постепенно на себя его вес, и наконец Костя и Николай Степанович, переглянувшись и друг другу кивнув, упираются покрепче — и с воплем «э-э-эхххх!» распрямляются, вот они стоят на коленях, упираясь свободными руками в парапет, и теперь можно одну ногу осторожно передвинуть вперёд, перенести на неё свой вес, снова переглянуться, кивнуть, и — «э-э-э-эхххх!!!» — откинуться назад и встать, и Шаддам, обдирая о край моста свой доселе безупречный костюм, переваливает через парапет и почти падает ничком, жадно хватая ртом воздух…
Сколько прошло времени — если здесь вообще может идти речь о времени? Аннушка и Толик приблизились шагов на двадцать; Нойда преодолела половину пути. Они двигались так медленно, словно плыли в меду.
А потом что-то переменилось, и Нойда полетела стрелой — зная, что опаздывает, но всё же торопясь…
Шаддам же, тряхнув головой, развернулся и снова перегнулся через парапет.
— Нет, — сказал он; в голосе было отчаяние.
Николай Степанович тоже посмотрел вниз. По чёрной глади расходились круги.
— Что это?
— Уходим, — сказал Шаддам. Он снова посмотрел вниз, потом на отставших, потом снова вниз. — Уходим быстро…
Нойда, пролетевшая по инерции несколько лишних метров, первой метнулась назад, за ней — Шаддам и Николай Степанович, не медля ни мгновения, не размышляя, не зная даже, что будут делать в следующее мгновение. Костя и Армен отстали на пару шагов.
Нойда схватила Аннушку за руку и поволокла — но не назад, откуда шли, не с моста, а — через мост. И — зная, что времени на споры и даже на осмысление происходящего нет, Николай Степанович просто подхватил жену на плечо и побежал, тяжело ступая, туда, куда вела подпрыгивающая от напряжения белая псина.
Сзади он слышал, как остальные волокут Толика. Тот вроде бы пытался протестовать…
Мост, доселе каменный, глухой — вдруг стал звучать и отдаваться под ногами, словно ажурный, железный. Марева поднимались справа и слева.
Они почти миновали перекрёсток, когда прошёл первый удар.
Удар был беззвучен, но потрясающ; нет, это был не гром, не близкий разрыв и не землетрясение; как человеческое ухо не в силах воспринять инфразвук, а воспринимает его всё тело — так и здесь не ноги и не тело восприняли удар, а нечто большее: душа? На миг Николай Степанович воспринял себя и товарищей своих как вереничку мышат, пересекающих гигантский барабан-тунгу, на обтяжку которого идёт цельная шкура зебры…
После удара настала пустота.
В этой пустоте и бесцельности они пробежали перекрёсток и даже чуть удалились от него…
В ожидании парабеллума
Так я попал в партизанский отряд имени Драгана Чорного. Драган, если кто не знает — это такое сербское имя, которое по одним источникам означает «друг», а по другим — «дракон». Думаю, не надо объяснять, какое толкование мне понравилось больше.
А, впрочем, понравились оба.
