Кстати, кто такой этот Драган Чорный, я так и не выяснил.
Отряд был небольшой, человек двадцать, все сербы и все — автослесари. Они ещё не решили, что им делать: то ли пробиваться с боями через Италию, Словению и Хорватию домой, то ли побродить по здешним горам. То есть им одновременно хотелось и того, и другого. Командовала ими, что характерно, довольно молодая женщина, звали её Ангaра, и была она цыганка и бывший главный бухгалтер.
Я рассказал им, что мой дед (на самом деле, конечно, отец, но если сказать правду, то потом надо долго и трудно объяснять, почему правда именно такова; в общем, иногда проще сгладить углы) был в войну партизанским командиром в Белоруссии и звался «батька Конан». И у меня есть тётка-цыганка (на самом-то деле племянница, но это же тоже надо объяснять…), кандидат наук, сейчас пишет докторскую…
В общем, меня приняли, как своего.
Партизанская жизнь мне понравилась. Отряд базировался в трёх больших трейлерах, припаркованных на задах бензозаправки. В нашем распоряжении был ручей и пруд, где водилась форель, и маленький, скудный, но всё же магазинчик при той самой заправке. Миротворцы в расположение отряда соваться боялись, а бойцы противоборствующих армий вообще в наших краях не показывались. Ребята говорили, что ближайший пост банкистов стоит где-то на подъездах к Женеве, от нас километрах в сорока на запад, а кантонистов — километрах в двадцати на восток, на полпути к туннелю, ведущему в Италию. То есть мы пожинали все прелести жизни на нейтральной полосе.
Питались мы однообразно, но сытно и необременительно: консервами. Как раз в этих трейлерах их куда-то и везли, когда началась революция. Понятно, что трейлеры сразу стали ничьи, а следовательно, партизанские.
У миротворцев на консервы выменивали муку и картошку, а также патроны к «калашниковым».
На пятый день гипс я снял и выкинул. Переломы срослись. За это время я перевёл несколько стихотворений Отто Рана. Я наконец врубился в его желчную, изрядно раздражённую поэзию.
Воевали мы с албанцами, которые контролировали все автозаправки, кроме нашей (нашу держали китайцы), и с турками-строителями. Я был в трёх боях и не могу сказать, что хоть что-то понял. Или почувствовал. Всё, что я чувствовал — это неловкость. Наверное, мы победили… Потом я как-то у костра рассказал Ангаре о Тигране, о том, что он имеет хороший опыт войны в горах и городах — и вообще я соскучился по своим. И Ангара решила, что имеет смысл с Тиграном поговорить, попросить его поделиться опытом, то, сё…
Брать лагерь силой мы не собирались, пошла разведка: сама Ангара, её муж Костан и я. Вернее, не пошла, а поехала. На том самом джипе, на котором меня возили в больницу. Только красные кресты мы стёрли, заменив их красными звёздами…
25
Если есть у тебя вулкан, заткни его. Дай отдохнуть и вулкану.
Шпак и Шандыба провели день на военно-воздушной базе и потом ещё три во вполне благоустроенной, но всё же тюремной камере в Неаполе; потом им вернули паспорта и объяснили, что вот сию минуту Итальянская Республика ничего против них не имеет, но уже завтра может начать иметь, причём spectantibus omnibus; компренэ? Шпак ответил, что potior visa est periculosa libertas quieto servitio, после чего они взяли такси и поехали в аэропорт — ловить попутный борт до Лиссабона, поскольку их собственный трофей оставался под арестом всё на той же авиабазе…
В Лиссабоне начальство разровняло их тонким слоем. Оно уже знало, что искомый пацан отбыл именно в Швейцарию; более того, оно знало, что Шпак и Шандыба прибыли в Италию на том самом самолёте, на котором пацан из России улетел. Слава богу, никому и в голову не пришло, что пацан некоторое время был в самом буквальном смысле слова в руках Шандыбы — а почему-то решили, что группы просто немного разминулись в пространстве-времени. В общем, Шпаку и Шандыбе в вину ставилось то, что они не проявили должной выдержки и предусмотрительности — и поторопились из этой дурной Швейцарии смыться…
Разумеется, никто не стал начальство разуверять в этом невинном заблуждении.
Короче, друзьям велено было быть в любую минуту под рукой и не расслабляться. Они сняли небольшой домик на берегу, вызвали из надёжного агентства девок — и стали смиренно ждать, когда пропоёт труба.
Ну, не знаю, не знаю… Мне эта Женева вообще не показалась. Там, может, жить в добрые времена и неплохо, а смотреть-то нечего. Ну, дома. Дома как дома. Трамваи мимо рельс стоят со стёклами перебитыми. Мусор — вот такими мешками, да и просто кучами… собаки роются. Лето, солнце, а как-то не тепло. Однако едем…
Крис мой опять в меланхолию ушёл. То есть чувствую я, что ему вообще руки на себя наложить охота, представляешь себе такое? Пальцами вот так перебирает, будто клапана давит… глаза закрытые, и дышит страшно, как бы не через раз. Два раза вдохнёт подряд, два раза выдохнет. Второе дыхание Чейн-Стокса, так он потом сказал. Про первое-то я хорошо помню… ну и второе подстать оказалось.
Потом говорит: давай спать. И носом клюнул.
Я по сторонам, туда-сюда, вижу: отель. Подъехал: занято. Я к другому, к третьему, потом кемпинг — не, не пускают. А Крису всё хреновее становится. Наконец вижу: отель «Капри». Я туда, мне прямо от двери машут: нет, мол, мест, — а я уже осатанел. Аусвайс вытаскиваю…
Что ты думаешь? Сразу номер нашёлся. Тёмненький, правда, под самой крышей — потолок скошенный, — но мне и так ладно. Криса завести помогли, уложили, спрашивают: болен, мол? — нет, говорю, устал смертельно… да и я тоже. Но сам притом чувствую, что силы откуда-то берутся. Мало, но берутся.
Пошёл вниз: пить кофе. Не, говорят, кончился благородный напиток, есть только какао, то бишь горячий шоколад, но без сахара; варить? Варите, говорю, варите, кабалла кандела вам пор ель куло!
А сам сел и по сторонам лыблюсь. Наверное, по затылку мне сильнее приложили, чем поначалу думал, потому что всё вокруг такое странное: будто сквозь дым перламутровый смотрю…
26
«Как правильно уложить парашют?»
День, в который Катаоки Цунэхару задумал отнять у друга яшмовую чашу, назывался четверг.
Он проснулся рано, на рассвете, и задумался: в каком костюме приличнее всего будет совершить задуманное? Обычно таким вопросом он не задавался, выбор осуществлялся сам собой, отражая в себе действительное положение вещей и течение событий. Сейчас же этого почему-то не произошло, что могло означать только одно: ситуация складывалась уникальная. А значит, от правильного выбора костюма зависел правильный образ действий, а следовательно — и успех всего дела.
Дело осложнялось ещё и тем, что выбор вещей был невелик. У Цунэхару был стандартный европейский костюм-двойка из недорогой и практичной гладкой ткани чёрного цвета (пиджак с накладными карманами, на двух пуговицах, узкие лацканы; брюки с двумя защипами, слегка сужены книзу), но, к сожалению, обе рубашки, гармонирующие с ним (светло-палевая и светло-бежевая в тонкую полоску), в московской гостинице испортили: их накрахмалили до фанерной жёсткости. Да и сомнительно было идти на самое важное в жизни самурая дело в чёрном европейском костюме…
Точно так же с сомнением он отнёсся к идее надеть голубые джинсы «Мустанг», в которых проводил большую часть поездки, и одну из футболок — именно в силу того, что это была слишком затасканная, слишком обыденная одежда, не соответствующая уникальности момента.
Выбор оставался крайне скудный: либо зелёная шёлковая пижама с иероглифом «ван» на спине, купленная весной в Гонконге и предназначенная скорее для подарка неизвестному другу, чем для собственной надобности (пакет всё ещё был запечатан), либо шорты-бермуды с пальмами впереди и обезьяньей улыбкой сзади, а к ним — просторная рубаха из набивного хлопка со вставками тонкой джинсовой ткани и алого атласа.
Пожалуй, да… Жаль, что нет никакой возможности сделать нормальную причёску: вот уже почти пятьдесят лет Цунэхару стригся коротко, оставляя только жёсткий полуседой ёжик. Но ещё только прилетев в Москву, он очень удачно приобрёл в сувенирном киоске шейный платок тёмно-красного цвета с разбросанными по полю золотыми абрисами, обозначавшими, скорее всего, характерные крыши русских
