раскинув руки и что-то неслышно вопя, Стёпка. За Стёпкой шёл, так же раскинув руки, Филя. Ну вот, подумал Николай Степанович, наверное, это конец. Он ничего не чувствовал, кроме безумной жажды.
В ожидании парабеллума
Отец упал прямо на меня, я еле успел подхватить его, а меня подхватил Филя, и вот таким сложным способом мы не покалечились. И ещё все должны благодарить Хасановну, потому что она орала: не давайте им много пить! Не давайте много пить! И, как потом оказалось, этим спасла всех. Оказывается, как голодного убьёт миска каши, так и иссохшего убьёт стакан воды.
Мы с Ирочкой бегали и этим чёртовым Граалем таскали воду из фонтана, чтобы просто обливать наших, лежащих кто почти без, а кто и просто без сознания.
Шаддам просто заполз в этот фонтан и там лежал. Вода была дико холодная, но он только скалил зубы.
Хуже всего было маменьке и Армену, и хорошо, что Петька остался в Марселе, а уж тем более тётя Ашхен. А то бы они тут извелись.
Честно говоря, не было даже минутки, чтобы посмотреть по сторонам…
50
— Доктор Ливингстон, я полагаю?
Никто не заметил, как стена пошла трещинами. Как напружинилось выступавшее из камня плечо, как набычилась шея. И только когда каменная кладка подалась и начала обрушиваться, люди — те, кто в этот момент не лежал под трибунами, а носил воду, то есть Стёпка и Хасановна, — посмотрели в ту сторону.
Из стены выходил человек.
Он был довольно высок — но в росте нормален, не запределен. Что поражало, так это ширина и мощь. Он ступал так, что площадь вздрагивала, а устилавший её песок шёл волнами. Человек кутался в обгорелые лохмотья — наверное, он ещё долго будет избавляться от каменного холода. Осмотревшись, он направился к замершему столбом Стёпке. Хасановна тут же потянула из-за спины дробовик.
Человек помахал перед собой огромной ладонью, как бы говоря: не стоит. Громко кашлянул, ещё раз, сплюнул — но всё равно ничего сказать не смог. Потом пальцем показал на Грааль в руках Стёпки и сделал жест: выкини это, выкини! Стёпка прижал чашу к себе. Человек грозно шагнул к нему…
— Евгений Тодосович! — звонко рявкнула Хасановна, передёргивая затвор. — Я знаю, вас это не убьёт, но больно вам будет очень!
Человек остановился так резко, что всё вокруг опять вздрогнуло.
— Кха!.. Сановна! Дора! Кха! Сановна! Афродита! Психея!..
В ожидании парабеллума
Описывать дальнейшее мне сложно: хотя бы уже потому, что мне не всё говорили, а сам я не всё понимал. Я не обижаюсь, нет, не об этом речь. Просто кое-что от меня ускользнуло, а спросить теперь уже… скажем так: надо прикладывать усилия.
Поэтому я расскажу то, что понял, и так, как понял. А если где-то что-то не то и не так, то…
В конце концов, я в самом начале предупреждал: могу ошибаться. Могу не знать. Ведь я-то не бог.
Кроме того, у меня как раз, в отличие от многих, было ощущение завершения дела, — поэтому я расслабился. А расслабившийся человек становится глупым и не слишком внимательным.
Кроме того, город… Город меня потряс. Не только меня, конечно. Но я уже как-то с трудом сосредотачивался на делах.
К Шаддаму вернулась память. Если не вся, то очень большой кусок. По его словам, вот этот спиральный холм, усаженный деревьями, и есть тот самый райский сад, из которого выгнали Адама и Еву. А дерево на его вершине и есть дерево познания. Но познание происходит не методом примитивного поедания яблок (которых там и нет вовсе, поскольку это ясень) — а довольно сложным путём. На дереве надо повисеть. Кому-то хватает дня, а кому-то — нужна неделя. Например, Одину. Главное, чтобы тебя успели вовремя снять…
(Это чем-то напоминает учение дона Фелипе, именуемое «дзед-буддизм». Заключается оно в том, что каждый человек от природы знает и понимает всё, но чтобы он это принял, в это поверил и этим проникся, ему необходимо дозированно засветить по чакре. Будут искры — будет и сатори.)
Проклятия с города сползают постепенно, как медленно стягиваемая маска. Мы здесь уже три дня, но нормальными пока можно назвать лишь ворота, площадь перед ними да пять-шесть примыкающих кварталов. Границу видно чётко: по ту сторону всё пыльное и мёртвое. Пересекать границу можно. Но неприятно. Сразу начинаешь чувствовать себя как в бумажном мешке.
Не представляю, как родители и ребята так долго прожили там!
В ожившей части города появляются Шаддамовы единоплеменники. Они говорят, что в момент катаклизма находились или в подземельях, или где-то не здесь, в других мирах — а потом уже не могли выйти. И ещё говорят, что сейчас они слабы, но вот окрепнут — и пойдут искать мерзавца, который это всё устроил, чтобы порвать его пополам наискось. Шаддам их пока сдерживает, говорит, что нужно копить силы.
Коломиец — тот мужик, что выбрался из стены — тоже довольно многое помнит. Они с отцом когда-то лазали по Африке, а потом воевали с ящерами. Теперь Коломиец рассказывает, что случилось здесь, а Брюс сопоставляет это с тем, что он узнал от мёртвых. А отец слушает — и молчит.
Больше всего мне не нравится, как он молчит. Он молчит так, будто уже всё решил. А это значит, мне опять не найдётся места рядом с ним…
— Почему ты? — спросил я его как-то. — Почему как что — так сразу ты?
— Ну… — начал он и задумался.
— Только не говори, что всё равно кому-то надо.
— Так ведь действительно: всё равно кому-то надо.
— Но почему обязательно тебе?
Он так и не смог ответить.
В другой раз я слышал, как его отговаривал Коломиец:
— Ну я — понятно, у меня там должок неоплаченный — и уже такие проценты по тому должку наросли, что дай-те боже мой. А ты зачем? Семья, дети…
— Вот о них я и должен позаботиться.
— Вот и заботься!
— Я и забочусь… Да нет, Тодосович, это всё так, отговорки, несерьёзно. Понимаешь, какое дело… Вот если бы кости твоих родителей выкопали и, скажем, потащили на аукцион — ты бы что сделал? Или понаделали из них свистулек…
— Хм… Много чего бы я мог сделать. Всё сразу и не придумать.
— Вот примерно так я себя сейчас чувствую. Мне, лично мне — нанесено оскорбление. Страшное, несмываемое. Так какое мне дело, что тот, кто это оскорбление нанёс, мнит себя каким-то там богом?..
Я не расслышал, что ответил Коломиец. Потому что подошла маменька.
— Не пытайся его отговаривать, — сказала она. — У тебя ничего не получится, а ему будет только больнее.
И я понял, что она уже пыталась это сделать.
Время шло как-то нелепо. Наверное, его было слишком много.
Лёвушку долго и безуспешно пытались снять с древа познания, куда он залез в поисках истины. Потом он захотел жрать и слез сам.
Откуда-то возникли Марков и Терешков, приволокли машину времени. Отец подумал — и отправил их с Шаддамом на глубокую разведку в прошлое.
В тот день, задолго до объявленного затмения, начала сгущаться тьма. Это трудно объяснить, это надо видеть и чувствовать: когда палящее солнце и светлые стены, а тени густые. И небо тёмно-синее, как в горах.
— Иди, — сказал отец и подтолкнул меня в плечо. — Иди. И не бросай мать, слышишь? Ни при каких обстоятельствах не бросай мать.
Брюс сделал постоянный проход до Марселя, и мы ушли: я, маменька, Ирочка, Хасановна, Петька и Армен (рано вам ещё, Диоскуры, сказал отец, готовьтесь, зубрите матчасть…), и шесть человек эронхаев,
