он не допускал и мысли о том, чтобы стать предметом сплетен, насмешек или осуждения.
Меня Винокуров признал достойным внеслужебного общения лишь в марте 1945 года, в период подготовки к штурму Кенигсберга. К тому времени он уже четыре месяца был начальником артиллерии полка, а я — командиром батареи. Хорошо помню наши чаепития и долгие беседы на самые разные темы. Мне, признаюсь, льстило, что всегда замкнутый и ранее недоступный Винокуров, человек с большим жизненным опытом, так откровенно рассказывает мне о себе и делится своими мыслями и взглядами.
Оказалось, что по многим проблемам наши оценки совпадают. Так, мы единодушно осудили две недавно опубликованные в «Правде» повести (автором одной был Симонов, другой — Василевская), в которых, на наш взгляд, неуместно оправдывались некоторые поступки женщин, чьи мужья стали жертвами войны. В этих беседах я ощутил широкий кругозор Льва Николаевича. Почти все его утверждения я принимал на веру.
Основным предметом моих рассказов, естественно, были чувства к Вере, я читал ему строки Вериных писем, показывал ее фотографии. Винокуров слушал меня внимательно, но, как бы подводя итог, сказал мне назидательно: «И все же помни, что самым важным для мужчины является его работа, а женщины, любовь, семья — все это должно быть на втором плане». В первые годы моей послевоенной жизни я в известной мере руководствовался этим наставлением, но позже понял, что главные человеческие ценности не подлежат расстановке по ранжиру.
В те дни я получил от Винокурова памятный подарок — его фотографию, на обороте которой было написано «Лучшему боевому другу Изе Кобылянскому. Л. Винокуров». До сих пор храню эту карточку и горжусь посвящением, которое написал Винокуров. И еще: я навсегда запомнил, как в ночь перед штурмом Кенигсберга, отправляя меня в штурмовой отряд, «сухарь» Винокуров пожелал мне уцелеть и крепко прижал к себе. Это было так неожиданно, так не похоже на него прежнего, сухого и недоступного!
Я уцелел, а Лев Николаевич на вторые сутки боев за Кенигсберг был тяжело ранен в правую, главную для его гражданской профессии, руку. Одиннадцать месяцев он провел в военных госпиталях, большую часть времени в Центральном хирургическом госпитале им. Бурденко. Его лечили лучшие специалисты страны, но и они оказались бессильны: правая рука Винокурова до конца жизни висела плетью.
Долгие месяцы лечения не ушли для Винокурова впустую. Когда я в январе 1947 года разыскал его в Харькове, Лев Николаевич достал из письменного стола толстенную стопку исписанных с обеих сторон тетрадных листиков. На первой странице я увидел крупные каракули заголовка «История архитектуры» и дальше неровные строки коряво выведенных слов. Страницу завершала запись «40 минут» (продолжительность первой тренировки его левой руки). Он учил здоровую руку переписывать текст полузабытого институтского учебника. Последние страницы, заполненные после месяцев тренировки, были исписаны хорошо мне знакомым ровным винокуровским почерком. Меня поразили воля и упорство, которые проявил Лев Николаевич в борьбе за то, чтобы остаться в строю. Вскоре я узнал, что на республиканском конкурсе архитекторов его проект обелиска на границе Украины с Россией занял первое место.
С 1947 года основной деятельностью Винокурова стало преподавание архитектуры, затем — художественного конструирования (дизайна). Он был заведующим кафедрой, позже — заместителем ректора по учебной работе. Когда почувствовал, что в работе место творчества занимает бюрократическая переписка, по собственной воле ушел на пенсию, немало удивив коллег и руководителей.
Я не раз был гостем Льва Николаевича, когда приезжал в Харьков по служебным делам. Как он радовался этим встречам, как расхваливал мои фронтовые дела своей жене! Жаль, обстоятельных бесед у нас не получалось, так как тосты хозяина следовали один за другим, и мы быстро теряли способность к нормальному ведению диалога. Так же тепло (но без нажима на спиртное) мы с Верой принимали Винокуровых в нашем киевском доме.
* * *
Теперь познакомимся со вторым действующим лицом нашего рассказа. Для этого вернемся к поздней весне 1943 года, когда нас пополняли перед июльским наступлением на Миус-фронте. В числе новичков был прибывший из запасного полка молодой солдат Михаил Маркин. Этот улыбчивый крестьянский парень из рязанской глубинки в свои двадцать лет, как выяснилось при первом же собеседовании, не умел ни читать, ни писать. Орудийные расчеты уже были укомплектованы, «дедов» во взводе боепитания было достаточно, и Винокуров, всем на удивление, решил сделать этого новичка своим ординарцем. Удивляться было чему: такой образованный, такой начитанный, такой воспитанный человек — и вдруг выбрал себе в сподвижники самого «темного» солдата!
Маркину предстояло выполнять нехитрые служебные обязанности порученца-посыльного и ухаживать за верховым конем комбата, но главной его задачей было обеспечение быта довольно привередливого командира.
В облике новичка не было ничего примечательного: среднего роста и обыкновенного сложения; короткие, как у всех рядовых и сержантов, волосы цвета посеревшей прошлогодней соломы; прямой нос и ровно посаженные голубые глаза на обветренном, слегка продолговатом лице — так заурядно выглядел новый ординарец командира батареи Михаил Захарович Маркин. Однако стоило ему вступить в общение с кем-нибудь из однополчан, как Миша начинал буквально светиться доброжелательностью. Маркин был неутомимый говорун, а его домашние истории-побасенки, довольно примитивные, иногда похабные, как правило, завершались счастливо. Рассказывал он неторопливо, слова произносил нараспев. Непременно смаковал детали, что, видимо, было ему так по душе, что рассказ время от времени прерывался — это Михаил захлебнулся от удовольствия и, переводя дух, облизывает губы.
Он был природным оптимистом. Во всяком случае, я ни разу не видел Михаила унывающим, а если заставал его в редкие минуты молчаливого раздумья, то на лице моего героя обнаруживал блуждающую улыбку.
Речь Маркина была по-настоящему народной, в ней было множество словечек рязанского диалекта, а также несколько часто используемых выражений, которые сейчас называют речевыми штампами или клише. Не знаю, был ли Миша суеверен, но всегда, загадывая что-нибудь на близкое или далекое будущее, он обязательно вставлял осторожное условие
Приступив к исполнению своих обязанностей, Маркин быстро подтвердил правильность выбора, сделанного Винокуровым. Покладистый характер помог Михаилу привыкнуть к систематическому ворчанию Льва Николаевича (как правило, без серьезного повода), а старательность и разнообразные навыки сельского жителя позволили ему стать незаменимым помощником комбата. В любой обстановке Михаилу удавалось оборудовать место для ночлега, защитить его от ветра, дождя или снега; разжечь костерок, чтобы просушить одежду командира, разогреть еду или вскипятить воду. Горячая вода иногда требовалась для бритья и умывания, но в любое время суток кипяток был необходим для приготовления крутозаваренного чая, без которого Винокуров не мог существовать. Маркин очень быстро овладел искусством приготовления благословенного напитка и стал совершенно незаменим. Случалось, когда позволяли условия, гостем долгих чаепитий был командир «братской» минометной батареи (нас, офицеров своей батареи, Винокуров так близко к себе не допускал), но чаще всего при чаепитии комбата его собеседником становился ординарец. Беседы с Михаилом были скорее монологами, которые складывались по-разному в зависимости от настроения Винокурова. Если он был в хорошем расположении духа, Маркину отводилась роль слушателя. При этом Лев Николаевич для большей доходчивости и убедительности своей речи украшал ее матерными выражениями. Если же Винокуров был не в духе, он хлебал чай молча, а Маркин начинал свои бесчисленные байки, в которых, как правило, было три действующих лица (барин и
