дым!..
«Снегирев!» – обомлел я.
– И, значит, нам нужна одна победа! Одна на всех!..
«Что это?!» Я оглянулся – гости пели!
– Мы за ценой не постоим! – пел богатый так достоверно и проникновенно, будто прямо сейчас достанет бумажник и начнет отсчитывать купюры. Вдохновенно пылали лица проныр, слезы стояли в глазах прохиндеев и лихоимцев, стесняющихся слова «русский» и неуклюже изображающих за границей из себя иностранцев. Гордо сверкали очами прихлебатели и лицемеры. И ощутили мужчины себя – мужчинами, а женщины – женщинами, и пропали, растворились в воздухе слова «бизнес», «секс», и явились «Родина» и «Любовь»!
Стихла музыка. Глава оркестра, осознавший содеянное, смотрел вопросительно и свысока, благо под ногами был помост высотой с бутылку шампанского. И тут, хоть упишись, хоть мозги в трубочку сверни, хоть разгладь и сахаром посыпь и опять в башку вставь, не придумаешь – Людмила, бывшая в центре внимания, разве могла она отдать успех? Вот так, за здорово живешь? Успех, который у нее прилюдно вынули из кармана, из будущих воспоминаний, что только и скрашивают артисту старость! Успех, который она заслужила, соглашаясь на эту глупую, пошлую инсценировку? И в тот единственный миг, который выпадает всякому в науке ли, спорте, любви, игре в карты, миг звенящий и пронзающий сердце, как бы кричащий: «Вот он я! Действуй!», миг, способный изменить, повернуть всю жизнь к чести, славе и процветанию, и который многие упускают, трусливо, лениво, полагая, что таких случаев в их судьбе будет еще много, и вот в этот заветный миг, в ту единственную секунду, когда тишина в преддверии шквала слов и эмоций достигла предельной высоты, Людмила запела. И что бы думали? – «Издалека долго течет река Волга!» А голос у нее сильный, проникновенный. И стать былинная… богатырская… ну, как угадала, учувствовала?
Как сразу повернула и повела за собой.
И вот уже поют: и депутат народный, избранный по списку пятью процентами от общего населения, и властитель городской, который поначалу не брал взяток, а ему всучивали, всучивали… и жена его тихая, боящаяся за него, что посадят, а как тогда она? И губернский правитель, поющий: «А мне семнадцать лет», так искренно, так откровенно, словно смотрит на свою фотографию, где он молодой, курчавый, в расклешенных, модных тогда, брюках стоит на берегу реки… И жена его – незлобивая матрешка, поет, сожалеючи: «А мне уж тридцать лет», хотя ей все пятьдесят! И начальник милиции поет со смыслом особым: «Сказала мать: бывает все, сынок!..»
И жена его глазастенькая тоже голосит – слуха никакого, но у женщин о своей внешности и вокальных данных свои понятия, иной юбку до полу носить, а она обнажит свои кривульки чуть не до пояса, да еще туфли на шпильках, да еще ярко-красного цвета, и шкандыбает, пугая прохожих и очаровывая себя. Вот и у этой слуха никакого, а поет, как одаривает: «Твой первый взгляд и первый плеск весла – все было, только речка унесла!» И батюшка, поглаживая цепь на груди, поет, как отпевает себя. Вспоминает, поди, этапы своей безбожной жизни, яко влекомый страстью к винопитию и блуду, не помышлял еще о служении Господу: «Я не грущу о той весне былой, взамен нее – твоя любовь со мной!» И артистик верткий поет, заливается: «Здесь мой причал, и здесь мои друзья – все, без чего на свете жить нельзя!» И седогривый красавец с крестом массивным, полученным на счастье из рук бандитских, и прибывший из Голливуда домой, как в командировку, все поют… Но стоп! Кто это еще гундосит про Волгу и про семнадцать лет? Господи, так ведь это я!
Лишь Коробков не поет – стоит с залепленным ртом и в наручниках – забыли люди о страдающем, что всегда бывает, когда самим хорошо.
Вот так бесславно, а с другой стороны – с большим успехом закончилась акция устрашения и увеселения.
– Хорошо! – сказал мне губернский начальник уже после ужина, куда я идти не хотел, но Икс Игрекович сказал: «Неудобно, надо дотерпеть до конца». – Хорошо! – сказал губернский руководитель, оценивая наш труд. – Сначала как бы попарились, а потом – в снег! Такой контрастный, эмоциональный душ… Ловко! Если что, к вам можно обратиться? Если что…
Я улыбался, не разжимая рта, отчего, наверное, стал похож на жабу.
– Ну, вот и славненько! – понял губернский вождь, я же, улыбаясь по-жабьи, думал: «На хрена мне все это нужно?!»
Хозяин, как мученик, сошедший с эшафота, ходил меж гостей бледный и довольный. Я бы, наверное, тоже был доволен, если бы хоть один человек под страхом смерти выкрикнул, что я – хороший! Мне подмигнул браво: а ты сомневался! Супруга сопровождала его конвоиром.
Подошел батюшка.
– Полезное дело делаете, – одобрил, – пробуждаете в людях светлые чувства. Омываете их грехи слезами раскаяния!
Поговорил я и с милицейским чином, и с его женой. Признаться, оказалась не глупой, но по-девичьи наивной и любопытной. Понял, что ценит в ней ее милиционер! И, одобрив его выбор, сказал:
– При вашей работе, такая жена – подарок!
Женщина зарделась, а в глазах милиционера мелькнуло: «Вот если бы еще и борщ умела готовить!»
С артистами перекинулся парой слов, депутата госдумовского испугал библейской фразой: «Кому много дано – с того много спросится», он решил, видимо, что я говорю о взятках. Ну, да Бог с ним!
Подходили и другие гости. Некоторые, желая блеснуть юмором, рассказывали анекдоты – заставляя меня из вежливости натужно улыбаться; некоторые жалились на жизнь – сначала исподволь, а заручившись моим сочувственным взглядом, поливали нерадивое руководство медициной, сельским хозяйством… Кое-кто делился производственными заботами, так прокурорский работник, например, с удивлением, ожидая и от меня того же, сообщил: «Недавно просматривал в архиве дела 38–39 годов, и, что бы там ни говорили, – все они сделаны с высоко профессиональной четкостью». Кстати, милицейский начальник поведал, что штат заполнен всего на 65 процентов, а если запретят брать молодых ребят вместо армии. «Так вроде запретили уже», – сказал я. «Запретить-то – запретили, но пока берем. А какие из них милиционеры – мальчишки еще!»
Режиссер местного театра с супругой ревниво держались на расстоянии, потом подошли. Он как-то суетливо: «Вы бы нам написали что-нибудь», она – молчала. Оглядывая меня: ботинки, брюки, пиджак… думала, наверное, если я из телевизора – все золотое должно быть, а в носу булавка с изумрудом!
Подошел мальчик лет четырнадцати, коротко и без слов протянул мою книгу для автографа. Я подумал и написал: «Смеяться полезно, главное – не насмешить своей жизнью врагов!»
Странный был этот год – 2008-й, странное было лето… Туманом наползал всемирный кризис, а Москву нашенские умные головы собирались сделать футбольной столицей мира. На Красной площади, пугая души умерших, устраивались матчи, молодых, и старых, и заезжих. Увлеченные идеей чиновники предлагали ввести в школах урок футбола. А уже к самому кризису, в самый притык, наши чуткие финансисты вздумали сделать Москву еще и финансовой столицей мира! Московские власти для ее величия вознамерились проткнуть небо шестисотметровым небоскребом в виде трехгранного штыка, а на Крымской набережной – Крым Хрущев отдал, хорошо хоть набережная осталась! – возвести здание в форме апельсина, дабы будущая столица мира предстала перед изумленными иноземцами во всем великолепии. И чтоб несли они сюда свои денежки-инвестиции и вкладывали, вкладывали в производство, потому что нашенские «денежные мешки» ни шиша не вкладывают, а наоборот – алчно скупают недвижимость за границей. А иноземцы не спешат нести свои денежки и вкладывать, вкладывать – их, иноземцев, почему-то пугает, что в предполагаемой финансовой и футбольной столице мира средь бела дня, и средь центральных улиц, убивают бизнесменов из всякого вида оружия, хотя мудрые представители правоохранительных органов и объясняют им, и всему просвещенному человечеству, что «прослеживается криминальный след», и что «по первому предположению – это заказное убийство», и что «включен план „Перехват“, который, говоря по совести, и отключать не надо, потому что тут же включать приходится. И как поймать всех бандитов, если инкассаторские машины грабят почти каждый день не только бандиты, но и инкассаторы? Как милиционерам переловить всех преступников, если немалую часть преступлений совершают милиционеры?
И, нарушая сюжеты народных сказок, рядятся овцы в волчьи шкуры. И остается Иван-дурак – дураком, и, сколько ни закидывает он невод, не может поймать говорящую щуку, а вытаскивает из загаженных
