Аркадия.
– Прекрасно! – обрадовался Хвостов. – Позвольте тогда мне взять вас под свою опеку. Я с большим удовольствием готов показать вам некоторые, так сказать, достопримечательности, которые не описаны в путеводителях. У нас, конечно, не Вавилон, но все же есть места, где молодой человек со средствами получит полное отдохновение души. А в Балаклаве!.. Уверяю, испытаете несказанное удовольствие. Вы где остановились?
– На Ластовой улице.
– На Корабельной стороне?! – всплеснул руками отставной адмирал. – Что вы, голубчик, вам надо переселиться поближе к достижениям цивилизации, скажем, в гостиницу Киста. Если хотите, я переговорю с управляющим, чтобы отвели номер поприличнее. А еще лучше, переезжайте сюда, в Новый Херсонес. У меня в доме найдется для вас прекрасная комната, причем за чисто символическую плату. Живя вместе, нам будет очень удобно совершать вылазки в город. Я вам такое покажу…
– Ничего вы не покажете, Иван Архипович, – перебила его Аглая, сходя по ступеням и беря поручика под руку, – поскольку Петр Андреевич уже ангажирован мной на все время.
– Что ж, прелестница, мне остается только отступить, – сделал. Хвостов изящный полупоклон, приложив руку к сердцу. Улыбка Петру («Все понимаю, сам был молодым!»), и отставной адмирал направился в глубь сада, сказав на прощание: – Тем не менее, молодой человек, мое предложение остается в силе.
Пока шел разговор с «Ванечкой», совсем стемнело. С характерной для юга внезапностью ночь упала на дачный поселок, будто театральный занавес в провалившейся пьесе. Цикады, освободившись от дневной стыдливости, затрещали с неистовой силой. Сказочной россыпью бриллиантов самой чистой воды замерцали над головой звезды, вызывая из глубины памяти гениальные строки: «Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне – дна…» Шувалов вдруг почувствовал, что рядом стоит не просто дама, которую он в силу обстоятельств развлекал невинной беседой, а женщина, пробудившая в нем мужское желание. Стремясь скорее избавиться от досадного наваждения, он, борясь с предательской хрипотцой в голосе, стал поспешно прощаться:
– Аглая, позвольте поблагодарить за прекрасный вечер, проведенный в вашем обществе, и разрешите мне откланяться. Боюсь, что столь поздние бдения могут не лучшим образом сказаться на моей ране.
– Да, конечно, поезжайте. – В ее голосе послышалась тревога. – Я не смею вас задерживать. Только у меня к вам просьба. Обещайте непременно исполнить ее.
– Разумеется, все, что в моих силах, – заверил поручик.
– Вот записка, – она протянула маленький конверт, – в ней изложена моя просьба. Прочтете дома. А сейчас прощайте…
Оказавшись в своей комнате, Шувалов зажег свечу и развернул послание, источавшее, согласно канонам любовной переписки, слабый аромат духов. Но вместо девичьего признания в духе Татьяны Лариной на листке, украшенном вензелем из букв Аи Щ, было написано четким энергичным почерком: «Завтра будьте в 10 часов утра на Херсонесе, возле храма. Мы пойдем смотреть раскопки. Ваша А.».
Так было положено начало бурному роману, в котором Петру пришлось играть двойственную роль. Аглая, без памяти влюбившись в поручика, относилась к нему, как религиозный фанатик к предмету своего поклонения. Одновременно с этим привычка повелевать окружающими заставляла ее требовать безоговорочного повиновения своим желаниям. Именно она задала головокружительный темп развитию их отношений.
Размышляя о произошедшем с ними, Петр успокаивал совесть тем, что, по сути, он не соблазнял Аглаю, а лишь малодушно подчинился чужой воле. К тому же ее невинность осталась где-то в прошлом, а пылкий темперамент вызывал у поручика совсем иные ощущения, нежели близость с Евгенией. Но теперь он не испытывал постоянного сердечного трепета, а лишь переживал минуты чувственного наслаждения. Тем не менее зов плоти порождал неотступную тягу к этой женщине, желание нового любовного свидания. Ему пришлось признаться самому себе, что в отношениях с Аглаей он просто позволяет любить себя, не находя в своей душе даже малой толики ответного чувства. «Хорошо хоть, она не строит матримониальных планов, – каждый раз думал Петр, возвращаясь к себе на квартиру. – При ее привычке повелевать брак стал бы для меня настоящей каторгой».
Шувалов не видел приемлемого выхода из сложившейся ситуации. Оставалось уповать на то, что с его отъездом из Севастополя все само собой образуется по принципу русской пословицы «С глаз долой – из сердца вон».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Разбудил Шувалова скрежет ключа в замке. Дверь отворилась: в проеме выросла массивная фигура надзирателя. Маленькие глазки в сочетании с приплюснутым носом и круглой щекастой физиономией делали его слегка похожим на свинью. Надзиратель, не переступив порог, равнодушно скомандовал:
– На выход с вещами!
Поручик вскочил с койки, слегка помассировал ладонями лицо, разгоняя остатки сна, вышел из камеры. Взгляд, брошенный на ноги тюремного служителя, подсказал ему, почему, даже с привычкой спать чутко, он не услышал шагов в коридоре. У надзирателя поверх сапог были надеты чуни из шинельного сукна. Видимо, он относился к любителям бесшумно подбираться к глазкам камер, чтобы застать своих подопечных врасплох.
– Шагай вперед! – раздалась за спиной новая команда.
Конвоир уже знакомым путем привел Петра в тюремную канцелярию, но не в «приемный покой», а к двери с табличкой «Начальник тюрьмы». Надзиратель постучал, открыл дверь и с порога доложил о доставке арестанта.
– Пусть заходит. А вы свободны, спасибо, – услышал поручик и шагнул в кабинет.
Навстречу ему из-за письменного стола поднялся, улыбаясь, средних лет морской офицер. Бросилось в глаза, что его темные волосы уложены в тщательный пробор. В остальном он выглядел вполне заурядно. Ростом немного пониже Петра, но массивнее в комплекции; лицо самое обычное – только на гладковыбритом подбородке забавная ямочка, да между бровей двойная вертикальная складка. Моряк, по-прежнему с улыбкой на лице, подошел вплотную, протянул руку:
– Разрешите представиться, – сказал он, сверкнув пробором в легком наклоне головы, – капитан- лейтенант Жохов, Алексей Васильевич. Состою в должности начальника отдела контрразведки штаба Черноморского флота. Извините, что заставили вас слишком долго пользоваться нашим гостеприимством. Надеюсь, Петр Андреевич, вы не скучали.
Как бы иллюстрируя слова Жохова, большие настенные часы пробили четыре удара. Выходило, что поручик провел под арестом около семи часов. Только теперь он почувствовал, как сильно проголодался. К тому же организм требовал посетить заведение, которое флотские почему-то даже на берегу упорно именуют иностранным словом «гальюн».
– Нет, не скучал, но все же чрезвычайно был бы рал поскорее покончить с этим недоразумением, – ответил Петр, пожимая руку коллеге по борьбе со шпионажем. Одновременно он старался вспомнить иерархию флотских чинов, заново установленную в обновленной России. Выходило, что его новый знакомый стоял на ступеньку армейского подполковника. В военном министерстве даже предлагали восстановить старинное название этого чина – майор. Однако президент утвердил для армии традиционное наименование – капитан, а для флота – капитан-лейтенант.
– Могу ли я считать себя свободным?
– Несомненно! Прямо с этой минуты, – заверил его капитан-лейтенант. – Только у меня к вам есть небольшой разговор.
– В таком случае, мне бы… – замялся Шувалов.
– Понимаю! – не дал договорить собеседник. – Направо по коридору, последняя дверь.
Когда Петр вернулся в кабинет, начальник контрразведки сидел за столом. Перед ним на салфетке в массивном серебряном подстаканнике стоял стакан с чаем. На противоположном краю стола, словно в зеркальном отражении, на белой салфетке находился точно такой же стакан. Полную симметрию нарушала поставленная рядом тарелка, на которой возвышалась горка бутербродов с копченой колбасой.
