Сперва ты погребла меня, злющая баба, а теперь хоронишь своего сына, никого у тебя не осталось на свете. Тебя будет преследовать рок, как и меня. Ничего у тебя не остается!
Могильщик раздал присутствующим мужчинам лопаты, и все дружно принялись засыпать могилу.
Бум… бум… бум… бум…
Зайга спохватилась, что стоит с закрытыми глазами и что-то бормочет. Проклятия, что ли? К счастью, она была позади всех и никто ничего не заметил.
…Мячи мелькали в полете. Они бухали об пол, как пушечные снаряды. Игроки обороны падали на спину, кидались со всех ног: отразить нападающий удар удавалось редко. Особенно когда бил Райво. Он отличался удивительным хладнокровием и обладал какой-то необыкновенной способностью сориентироваться уже в прыжке. Достаточно было малейшей небрежности при блокировке, и он бил в обход блока, в незащищенное место площадки, обманные удары почти не применял.
На улице моросил октябрьский дождь, осеннее пальтишко так пропиталось влагой, что хоть выжимай, пробирала дрожь, а ведь в спортзале было тепло. Стоя за деревянным барьерчиком, отделявшим площадку от раздевалок так, что образовывался узкий проход в малый зал, на склад инвентаря и в душевые, Зайга смотрела блестящими глазами, как Райво взмывает над сеткой и заколачивает мячи. Он бил как с короткого, так и с длинного паса, пронзая тройной и даже четверной блок. Тренер скупо его похваливал.
В другой части зала лысый ветеран бокса Жанис Дзенис гонял своих учеников. Менее прилежные из них мимоходом посматривали на хрупкую девушку в клетчатом шерстяном платке и с пятнами на лице. Она была не столь красива, чтобы задерживать на ней взгляд, и боксеры вновь прижимали подбородок к ключице, группировались в стойку и, время от времени резко «выстреливая» левой, продолжали охоту за несуществующим противником на воображаемом ринге.
Своих часов у нее не было, и она то и дело поглядывала на циферблат чуть ли не под самым потолком — времени оставалось в обрез, часовая стрелка уже покидала восьмерку.
Райво помахал ей рукой, значит, заметил, и девушка благодарно улыбнулась, хотя и сомневалась, что ее улыбка долетела до адресата.
С улицы, топоча, ввалились двое мальчишек и встали рядом с нею у барьера. Сюда каждый мог заходить запросто, отсюда никого не прогоняли. Парни смотрят, смотрят и в один прекрасный день просятся в команду. Так в спортзальчике завода ВЭФ начинали многие известные в свое время спортсмены: исключительно техничный тяжеловес Свеце, хоккеисты Крастыньш и Салцевич.
Наконец Райво на минутку освободился и подошел к ней. До чего же нравилась девчонке его походка! Гибкая, эластичная. Впрочем, она все в нем тогда боготворила! Каким ничтожеством она ощущала себя рядом с ним, как боялась, что он одумается и выберет себе более красивую девушку, и как была благодарна за то, что он этого не делал.
— Ну, у тебя уже все в порядке, малышка? — Он поцеловал ее в щеку. Майка прилипла к спине, шея и лицо усеяны мелкими капельками пота, который он смахивает рукой.
— Сказали, быть в девять.
— Тогда тебе пора. — Райво посмотрел на часы.
— Идем со мной!
— Ну, малышка! — Райво укоризненно-ласково взглянул на нее.
— Я тебя очень прошу, пойдем со мной, мне страшно. — Зайга прижалась лбом к его плечу.
— Бояться нечего.
— Тебе легко говорить.
— Возьми себя в руки, малышка! Ведь ты у меня храбрая!
— Пожалуйста, пойдем со мной!
— Но у меня тренировка. — Райво бросил взгляд на волейбольную площадку, где его товарищи по команде, делая глубокий вдох и резкий выдох, упражнялись на расслабление мышц, и заторопился. — Когда мы встретимся?
— Только завтра. Мне сказали обязательно взять с собой деньги на такси. Завтра возле техникума. Я буду ждать.
— Держись, малышка. — Райво подмигнул. — Видишь, наши уже строятся. — Райво прижал палец к губам, потом к ее щеке, и девушка радостно улыбнулась.
— Беги, тебя ждут. Я еще пару минут посмотрю, там надо быть ровно в девять.
— До завтра!
— До завтра! — Она чувствовала, как на глаза навертываются слезы.
Волейболисты разделились на две команды и начали игру.
Девушка еще немного постояла и пошла прочь.
Могильщик ловко подровнял лопатой могильный холмик, распорядитель подал знак, чтобы клали цветы. Невдалеке показались двое мужчин с венком, они трусили чуть ли не вприпрыжку и лишь в последнюю минуту спохватились и сорвали с себя головные уборы.
Им дали возможность положить венок и сказать речь.
— Наш трудовой коллектив выражает глубокое соболезнование… Насосы под его надзором за восемь часов давали городу столько-то и столько-то тысяч кубометров воды… Мы его никогда не забудем, никогда не забудем…
Потом, уже на обратном пути, они объяснили, как обознались. Работают на головном предприятии, а насосная станция где-то у черта на куличках, так что своего усопшего товарища, пожалуй, и в глаза не видывали. Так что ничего удивительного.
А представитель спорткомитета говорил прочувствованно, сомнений не было: он знал Райво, возможно, даже играл с ним в одной команде, но когда он сказал: «Это был один из лучших наших волейболистов», Зайга чуть не крикнула: «Врешь! Не один из лучших, а самый лучший!»
Когда девушка вышла из спортзала, осенний дождь барабанил по лужам, небо обложило тучами, и, видимо, надолго. В клубе, наверное, был закрытый вечер в честь Октябрьской годовщины — многочисленные вэфовские цеха устраивали эти вечера один за другим. О том, что вечер закрытый, догадаться было нетрудно: оркестр играл «Рок эраунд зе клок». В то время голос Била Хейли впервые перелетел через Ла-Манш, и, хотя ни Чак Берри, ни — позднее — Элвис Пресли не представляли серьезной угрозы для континента, кое-кто встрепенулся. В газетах писали, что со стороны создается впечатление, будто танцующие рок-н-ролл растирают спины мокрыми полотенцами. В рижских клубах организовывали бригады блюстителей порядка, и те без предупреждения выталкивали любителей рок-н-ролла из зала. Появились и теоретики, которые связывали все беды в воспитании молодежи с этим неприемлемым тандем. Но, подобно всякому запретному плоду, он стал пользоваться особым успехом, и на закрытых вечерах рок- н-ролл наяривали часто и даже как бы в знак протеста.
«Какая-нибудь смазливая куколка, конечно, сманит моего Райво, обязательно сманит, но эти месяцы, которые принесли мне столько счастья, никто у меня не отнимет. Такой счастливой я больше никогда не буду, — размышляла девушка, торопясь по проходу между спортивным и танцевальным залами на улицу, где горели вечерние огни и громыхали трамваи. — Но не слишком ли рано я поджимаю хвост? Ведь это он меня искал в тот раз, а не я его. Я даже не пригласила его на дамский танец, а он все равно разыскал меня и пристал ко мне как банный лист. Нет, он не из тех, кто бегает за каждой юбкой».
На улице Берзаунес, тянущейся вдоль заводских корпусов перпендикулярно сверкающей главной магистрали, было темно, как в глубоком колодце. Одни лишь стволы берез белели, да чавкали под ногами опавшие листья. На миг ей стало страшно, хотя неподалеку, на углу улицы Скангалю, светились фонари.
Она уже была здесь позавчера со Сциллой, та ходила договариваться.
— Только запомни как следует дорогу, не то заблудишься. В темноте все такое чужое и незнакомое. Сейчас мы пройдем мимо вечерней школы, потом повернем направо, а там темным-темно, как в яме, и грязь по щиколотку. Фонари-то стоят, но все лампочки шпана из общаг поразбивала…
— А она что, фельдшерица?
— Почти что врач. А может, и поумнее. Солидная седая дама. Ты ей только не ври, тогда все будет в порядке. Говоришь, пятый месяц, да?
— Я думаю…
— Индюк на навозной куче тоже думает. Ей надо знать точно.
