— Но та-ам он был не раз!
— Ну и что! Главное, он хорошо работает и я им доволен. Но если что замечу, сразу — вон, тут не может быть двух мнений! Я ему так и сказал, когда принимал на работу.
— На него исполнительный лист пришел.
— Все верно: заварил кашу, расхлебывай.
— Да, конечно, и однако… Я, правда, не считал, но тысяч на двадцать по меньшей мере.
— Фью-ить! — присвистнул от неожиданности директор. — А у него губа не дура!
— Ты меня не понял. Это не государственное имущество. Это все квартирные кражи.
— Иди ты! Не может быть… Всеволод…
— Всеволод тюфяк и рохля! У него та-акой характер: кто ни попросит, никому не откажет!
— А почему ты думаешь, что не государственное?
— Думаю?! Я вижу! Эти бумаги у меня на столе! В пользу гражданина та-акого-то столько… В пользу гражданки та-акой-то столько… Этот фрукт из тех, кто по квартирам шастает! Иначе откуда такая сумма?
— А что же Всеволод? Не знал?
— Как ты не понимаешь, Всеволод размазня! Хуже всего то, что у тебя та-акой магазин, куда заглядывают, сам знаешь…
— Нет, об этом нечего беспокоиться. Они не контактируют. Кто подъезжает, идет прямо ко мне, а уж я зову продавщицу…
— Ах ты, господи, я же не думаю, что он кого-нибудь схва-а-тит за горло! А вдруг совпадение? У Сомерсет, например, вчера днем взломали дверь. Взято, правда, только из прихожей, наверно, кто-то па- амешал.
— У Лианы Сомерсет? Я ж ее прекрасно знаю, мы когда-то вместе работали.
— Между двенадцатью и двумя. В двенадцать она ушла на ра-аботу, а в два сын пришел из школы и видит — двери настежь. Счастье, что так. Два пальто, туфли. Но ведь ма-агли подчистую!
— Да, теперь только и слышишь: днем и днем!.. Вообще я скажу, парень ничего, работящий, неприятно только, среди наших затесался.
— Им ведь нужен ка-акой-то наводчик, чтобы знать, где плохо лежит. На авось теперь квартиры не берут, теперь все ученые… И не дай бог, если из на-ачальников, кто к тебе заезжает, кого-нибудь обва- аруют!
— Свинья этот Всеволод! Пусть лучше не попадается мне на глаза!
— Я тебе еще раз повторяю: он славный малый, только характер та-акой.
…Тихо шуршат по асфальту машины, потрескивая штангой, проносятся троллейбусы, редеет толпа пешеходов, никто уже не торопится. Прогулочным шагом, весело переговариваясь, мимо скверика идет патруль ДНД, молодые симпатичные девушки. Во время инструктажа молодой лейтенант милиции посоветовал им брать пример с тех дружинников, что задержали вчера на вокзале вора-рецидивиста. Рецидивист в его устах стал особо опасным злодеем — лейтенант назвал четыре его фамилии, прибавив на всякий случай и пятую, поскольку сам принимал участие в задержании. Но лавры за поимку вора целиком и полностью принадлежат общественным блюстителям порядка. Кто-то из них заметил слонявшегося по залу ожидания мужчину, а через полчаса увидал его на перроне с двумя большущими чемоданами. «Каждый нормальный человек с такой поклажей останавливался бы через пять-шесть шагов, чтобы передохнуть, а не летел сломя голову, как на пожар», — подумал дружинник и пошел со своими товарищами за мужчиной. На лестнице, служащей выходом с перрона, они его остановили и, предъявив удостоверения, предложили описать содержимое чемоданов. Измученный ношей — чемоданы были собственностью какого-то задремавшего пассажира, — вор пытался бежать, но был схвачен и доставлен в отделение железнодорожной милиции. По дороге он ругался и угрожал дружинникам расправой, а потом категорически отказался назвать себя, заявив, что будет разговаривать только с офицером.
— Когда я пришел, он первым делом спросил, как меня по имени-отчеству. Сам-то Николай Николаевич. По кличке Коля-Коля. Поговорили, так сказать, за жизнь, с уважением, — инструктаж приближался к концу. — При расставании он мне сказал слова, достойные вашего внимания: «Плохо, начальник, работаете! Посчитайте, сколько месяцев я продержался без паспорта, прописки и определенного места жительства! И еще сто лет продержался бы, коли на перроне не подвернулись бы эти…» Гм… Я не хотел бы в присутствии прекрасного пола употреблять его терминологию, но он имел в виду именно общественных блюстителей порядка. И в самом деле, вы — наши ближайшие и вернейшие помощники, без вас нам было бы гораздо труднее. Желаю успеха, товарищи!
— До скольких будем ждать? — спросил у Эрика Виктор.
— Боишься опоздать на поезд?
— За тебя боюсь. Ивета, наверное, волнуется. Тебе все же придется выложить ей все как есть. А то она черт знает что может подумать.
— Я же ночую дома. И потом, она меня знает, она знает, что я никогда…
— Ты ее тоже знаешь, а как бы ты рассуждал, если б она каждый вечер проводила неизвестно где и неизвестно с кем. Еще твоя дурацкая выдумка о тренировках в пожарном депо! Надо же…
— Но что-то я должен был сказать. Обычно она туда не звонила.
— Потому что обычно ты по вечерам бывал дома. Или же она знала, куда ты пойдешь.
— В ее поведении ничего особенного нет.
— Вам хочется сцен?
— Нет, но… Теперь говорить ей не имеет смысла, это надо было делать с самого начала. Если вообще надо было.
— Придумай что-нибудь, солги, только не мучай ее!
— Ни разу не видел ее, а переживаешь.
— Ты ж не показываешь!
— Я полагаю, что так лучше. А?
Ветер прошелся ко кустам сирени, довершая листопад, и Эрик смахнул ладонью со столика несколько мокрых листьев. Встал, потянулся. И, невзначай повернув голову, увидел окно. На третьем этаже. Второе от угла. Они сегодня вволю на него насмотрелись…
В окне горел свет!
— Смотри!
За белыми занавесками видны были очертания люстры. Лампочек довольно много, но не особенно яркие. Цвет орнаментовки на занавесках нельзя было различить, даже зная, что она зеленая. Что-то вроде плотно нанизанных на стержень кругов.
— Черного хода нет, — сказал Виктор. — Она, наверное, заходила к соседям.
Это могла быть только одна из тех женщин, кто проходил мимо них по усыпанной гравием дорожке. Но которая?
Они все смотрели на освещенный квадрат. За занавесками скользила тень — женщина пересекала комнату между окном и люстрой. Оба молчали, вспоминая фигуры, лица, одежду виденных возле дома женщин и стараясь отгадать, которая из них та, что составляет предмет их долгих поисков.
— Пошли? — спросил Виктор шепотом. — Ты придумал, что говорить?
Эрик помотал головой. Он оторвал взгляд от окна и уставился на голый куст сирени.
— Так придумай!
Эрик опять помотал головой.
— Я не пойду, — с трудом произнес Эрик. — Мне ей сказать нечего.
— Я не ослышался?
— Мне не хочется с ней говорить. Я даже видеть ее не хочу. Не пойму, почему я вообще… Любопытство, что ли? Двух матерей у человека быть не может. У меня есть мать. Вот. Хорошая. И что я потом скажу своим детям — которая настоящая? Сказать правду? Солгать? Как лезвие — оба края режутся. Извини… Я пойду, Ивета заждалась.
— Послушай!
— Ну что? Не моя вина, что я люблю свою мать. И не ее вина, правда? Если мы еще встретимся, прошу тебя, не говори мне ничего об этой женщине. Ладно? Я ничего не хочу про нее слышать. Она меня не
