Удручённый Антуан не слушает больше: он выложит любую сумму, которую ему назовут… но без всякой надежды.
«Нет мне ни в чём удачи, – сетует он мысленно. – Этому затюканному идиоту никогда не справиться с Минной… Такое невезение! Выбрать именно эту конуру, когда существует, наверное, не меньше трёх сотен отличных розыскных агентств… Всё против меня!
Он вновь спускается по чёрной лестнице, где пахнет капустой и отхожим местом, а в ушах его по- прежнему гремит взбешённый голос…
– Упустить её в большом магазине! Поди расскажи это рогоносцу! Пинок под зад – вот всё, чего ты заслуживаешь!
«Я предпочла бы, – рассуждает сама с собой Минна, – быть несчастной. Люди ещё не вполне поняли, что отсутствие несчастий наводит тоску. Хорошее несчастье, настоящее, мучительное, глубокое, ощутимое каждую секунду, словом, ад! Но только ад разнообразный, переменчивый, оживлённый – вот что придаёт жизни вкус и вливает в неё живую струю!»
Она встряхивает головой, и серебристые волосы струятся по её белому платью. Она повторяет, сама того не подозревая, слова Мелизанды: «Я здесь несчастлива…»
Антуан только что ушёл, не поинтересовавшись, встала ли уже жена, однако велел передать ей, чтобы она обедала без него…
«Вот человек, – говорит она себе, – которого невозможно понять. Пока я обманывала его, он был всем доволен. Затем я посылаю Жака Кудерка ко всем чертям, а Можи обходится со мной как с любимой сестрёнкой – и Антуан не помнит себя от ярости!..»
По правде говоря, Антуан, потрясённый мыслью, что за Минной целый день будет ходить шпик, попросту сбежал. Он ясно видит свою Минну, свою злючку Минну – как поведут её на невидимой цепи, как устремится она с преступной радостью навстречу адюльтеру, как крикнет: «Фиакр!» – звонким нетерпеливым голоском, не зная, что чужие глаза следят за ней, замечая время, место и номер кареты.
Он сбежал, измученный ужасной ночью без сна, когда негодующая любовь его восставала, принимая сторону Минны, и он уже готов был крикнуть жене: «Не ходи туда! За тобой пойдёт дурной человек!» Он сбежал, с трудом сдерживая слёзы, в полной уверенности, что окончательно убивает своё счастье… «Мне отдали её, чтобы сделать счастливой, – заступается он мысленно за Минну, – но она же не давала клятву, что примет счастье только от меня…»
Этой ночью он призывал старость и бессилие – но не смерть. Он предусмотрел сотни возможных развязок – но не разлуку. Он предугадывал ожидающие его унижение и горечь, ибо только величайшая любовь соглашается делиться с другими… И каждый раз, когда он в муках корчился на ненавистной постели, ему приходило в голову, что можно отказаться от всего на свете – но только не от Минны…
В тот самый час, когда Антуан пытается убить время, забившись в угол унылой пивной, Минна выходит из дома – без какой-либо определённой цели, просто чтобы полюбоваться несмелым ещё солнцем и чтобы не сидеть на одном месте…
Белые облака на небе отмывают тусклую лазурь. Минна поднимает навстречу этой синеве лицо, прикрытое тонким тюлем вуали, а затем начинает спускаться к парку.
«А что, если зайти к Можи?» Она на мгновение останавливается, потом снова устремляется вперёд. «Что тут такого? Я пойду к Можи. А если его нет… ну, значит, вернусь назад! Решено, я иду к Можи…»
Она резко поворачивается, чтобы подняться к площади Перер, и зонтик её утыкается в какого-то господина, нет, скорее, просто прохожего, который идёт сзади. Она бормочет «простите» раздражённым тоном, поскольку от этого мужчины пахнет дешёвым табаком и скверным пивом.
Она упрямо повторяет, вздёрнув нос: «Я пойду к Можи!», но не трогается с места…
– Если я приду, Можи подумает, что мне нужно только это…
Она смущена, будто вновь стала девочкой, не понимая, что это запоздало просыпается её душа: внезапная стыдливость означает, возможно, всего лишь неведомое ей прежде чувство сомнения. Она принесла в жертву своё безвинное тело, а потом вернула его себе. Но она никогда не думала, что в таком жертвенном даре есть порча, и нет ничего более девственного, чем горделивое сердце Минны… Она печально качает головой, отвечая своим мыслям и одновременно отвергая фиакр, который медленно ползёт вдоль кромки тротуара, возвращается назад и начинает спускаться к парку Монсо: «Мне ничего не хочется, я не знаю, что делать… В такую погоду приятно было бы поглядеть на какую-нибудь мучительную казнь…»
Она ускоряет шаг, провожает взглядом белый парус облака, плывущего над ней, не замечая, что как нарочно открывает взорам прелестную линию подбородка и влажный испод верхней губы…
Впереди, в нескольких шагах от неё, идёт мужчина, смутно знакомый ей своей понуростью, цветом пальто, длинными волосами, лежащими на сальном воротнике… «Это человек, которого я только что задела зонтиком».
В парке Монсо она позволяет себе сделать передышку, чтобы глаза отдохнули на свежей яркой зелени, а затем вновь пускается в путь, весьма заинтригованная, ибо тот мужчина по-прежнему следует за ней. У него длинный нос, небрежно-криво посаженный на лицо…
«Неужели он решился преследовать меня? Со стороны такого жалкого типа это просто нахальство! Какой-нибудь сатир или же один из тех, кто старается прижаться к любому платью в толпе… Посмотрим!»
Она быстро идёт вперёд: её манит к себе скользящий вниз проспект Мессин, где хочется бежать вприпрыжку, играя в серсо. Минна замедляет шаг, безмерно счастливая от того, что кровь стучит в её розовых ушах…
«Что это за улица? Миромениль? Пусть будет Миромениль. Что с сатиром? Он на посту. Какой странный сатир! Слишком усталый и тусклый! Обычно сатиры бывают с бородой, у них хищное выражение лица и циничный взгляд, а в волосах торчит солома или сухие листья…»
Она останавливается у витрины скобяной лавки, внимательно изучая все ошейники из барсучьей кожи, украшенные бирюзой, ибо таковы требования моды для собачек из хороших домов. Терпеливейший из сатиров замер на почтительном расстоянии и курит уже четвёртую сигарету. Он почти не смотрит на неё, скосив в сторону свои желтоватые глаза. Он даже позволяет себе сплюнуть, предварительно отхаркавшись
