Он подчиняется, с неловкой нежностью садится на самый край постели.
– Если тебе здесь не по душе, Минна, мы можем уехать раньше; я постараюсь закончить свои дела побыстрее…
Минна, проделав затылком углубление в перьевой подушке, зарывается в свои тёплые волосы, как курица в солому.
– Я не говорила, что хочу уехать.
– Возможно, ты жалеешь о Париже, о доме, о… о своих привычках, своём…
Он отвернулся, но голос у него дрогнул помимо воли… Минна следит за ним сквозь закрывшие лицо волосы.
– У меня нет никаких привычек, Антуан.
Он совершает над собой чудовищное усилие, чтобы замолчать, но всё-таки продолжает:
– Возможно, ты… кого-нибудь любишь… и тебе не хватает… друзей…
– У меня нет друзей, Антуан.
– О! Я ведь всё это говорю… вовсе не для того, чтобы упрекать тебя. Я… я понял, что в прошлом месяце вёл себя по-идиотски… Ведь любви приказать нельзя, правда? Я не могу помешать тебе любить кого-нибудь, как не могу запретить земле вращаться вокруг своей оси…
Каждая фраза даётся ему с таким трудом, будто он поднимает гору. Мысли его, бережно- проницательные, пылкие и чуткие, облекаются в самые тяжёлые, самые вульгарные слова, и он страдает от этого. Великий Боже, не суметь объяснить Минне, что он вручает ей в дар свою жизнь, свою супружескую честь, свою преданность верного сообщника… Не найти нужной интонации, чтобы успокоить и внушить доверие этой хрупкой девочке, которую он только что любовно укрыл, подоткнув со всех сторон одеяло… Что она ответит? Только бы не стала плакать! Она такая нервная сегодня вечером! Он клянётся себе, отринув уклончивость: «Пусть она наставляет мне рога – лишь бы не плакала!» Он угадывает под волной спутанных волос напряжённый взгляд её прекрасных чёрных глаз…
– Я никого не люблю, Антуан.
– Правда?
– Правда.
Опустив голову, он вбирает в себя безмерную радость и несравненную горечь. Она сказала: «Я никого не люблю», но не добавила, что любит Антуана…
– Знаешь, ты сегодня очень славная… Я доволен… Ты на меня больше не сердишься?
– За что мне на тебя сердиться?
– За… за всё. В какой-то момент мне захотелось сломать всё, но не потому, что я стал меньше тебя любить… наоборот! Тебе этого не понять…
– Отчего же сломать?
– Так ведёт себя человек, когда любит, – говорит он просто.
Минна вытаскивает из-под одеяла дружелюбную маленькую руку:
– Но я тебя очень люблю, поверь!
– Да? – спрашивает он, натянуто улыбаясь. – Тогда мне хотелось бы заслужить такую любовь, чтобы ты могла попросить меня обо всём, обо всём, понимаешь? Попросить даже то, о чём обычно не просят мужа… и чтобы ты могла прийти ко мне пожаловаться, понимаешь? Как делают маленькие дети: «Вот этот обидел меня, Антуан, накажи его или убей»… в общем, всё, что угодно…
Она поняла на этот раз. Она садится на постели, не зная, как выразить внезапную нежность к Антуану, что бьётся в ней, будто блестящий уж, прыгающий в завязанном мешке… Она сильно побледнела, глаза её расширились… Вот он какой, кузен Антуан!
Многие мужчины жаждали её: один – вплоть до желания убить, второй – до стыдливой деликатности, с которой и отринул её… Но ни один не сказал ей: «Будь счастлива, я ничего не прошу для себя – я буду дарить тебе драгоценности, сладости, любовников…»
Чем же вознаградить этого мученика в пижаме?.. Пусть получит то, что Минна в состоянии дать, – её послушное тело, её мягкие бесчувственные губы, её пышные волосы рабыни…
– Иди ко мне в постель, Антуан…
Минна спит усталым сном в розовом сумраке. За окнами хлопает кнут, колёса скрипят, как в полночь, а над садом звенят струны итальянских мандолин. Но стена сна отделяет Минну от мира жизни и одиночества, гнусавое пение мандолин проникает в её дрёму, преображаясь в жужжание пчёл… Солнечное блаженство сна начинает потихоньку тускнеть, и сознание Минны постепенно пробуждается неравномерными толчками, как у пловца, который поднимается со дна восхитительного океана. Она дышит глубоко, уткнувшись лицом в локоть согнувшейся руки, не желая расставаться с чёрной сладостью дрёмы… Окончательно же пробуждается, ощутив странную лёгкую боль, на которую откликается, будто арфа, всё её тело.
Прежде чем открыть глаза, она осознаёт, что нагота её прикрыта лишь волосами; но необычность этого обстоятельства не имеет для неё никакого значения; ночью что-то произошло… что же это было? Нужно быстро проснуться, чтобы вспомнить всё и ощутить несказанную радость: именно этой ночью случилось чудо, создавшее Минну заново!
Она глядит на занавески со смутной звероватой улыбкой: «Солнце?.. Стало быть, мы спали? Да, мы спали, и довольно долго… Антуан встал… Даже страшно взглянуть на часы… Какое счастье, что мы оба любим завтракать поздно!..» Она повторяет «мы оба» с наивной гордостью новобрачной, и голова её в прядях спутавшихся волос вновь падает на подушку…
«Иди ко мне в постель, Антуан!» Она крикнула ему это нынешней ночью, сообразуясь с понятием справедливости, как у проститутки, которая только своим телом может расплатиться за любовь мужчины… И
