несчастный ринулся в жертвенные объятия Минны, с трудом веря, что награда возможна сразу же после мук.
Сначала он хотел только лечь рядом с ней, только прижаться к этому тёплому хрупкому телу, опьянённый до слёз запахом духов, ласковым пожатием маленькой руки…
Но она потянула его к себе, сплетя его ноги со своими, холодными и гладкими. Он шептал, слабея, «нет, нет», выгибая спину, чтобы отдалиться от неё, но дерзкие тоненькие пальчики прикоснулись к нему, и он одним прыжком припал к ней, отшвырнув в сторону простыню…
Она увидела, как видела много раз, его чёрную фигуру над собой, бородатое лицо фавна над своим лицом, ощутила знакомый запах лака и нагретого дерева, исходивший от крупного смуглого тела… Но сегодня Антуан заслуживал большего, хотя она и не смогла бы ему это дать! «Пусть он получит меня всю, пусть эта ночь переполнит его восторгом! Мне надо подражать ему, чтобы радость его ничем не омрачилась… Пусть он услышит от меня вздох и крик своего собственного наслаждения! Я буду восклицать: „Ах! Ах!“, как Ирен Шолье, стараясь думать о другом…»
Выскользнув из длинной ночной рубашки, она устремилась навстречу рукам и губам Антуана, а затем откинулась на подушки, покорная и целомудренная, словно святая, бестрепетно ожидающая демонов и мучителей…
Он, однако, щадил её, и она лишь мягко колыхалась вместе с ним в замедленном глубоком ритме… Она приоткрыла глаза: взор Антуана, ещё владеющего собой, казалось, искал Минну внутри её самой… Вспомнив поучения Ирен Шолье, она произнесла: «Ах!» – будто пансионерка, падающая в обморок, но тут же со стыдом умолкла. Антуан всё больше погружался в свою беззвучную радость, и лицо его с изломанными бровями стало похожим на грубую маску похотливого Пана… «Ах, ах!..» – выдохнула она помимо воли… Ибо в ней нарастало тревожное, почти невыносимое предчувствие, от которого сжималось горло, будто от подступивших рыданий…
В третий раз она застонала, и Антуан замер, поражённый, что слышит голос этой Минны, которая не кричала никогда… Но пауза совсем не помогла Минне: она трепетала теперь всем телом, подогнув пальцы ног, бросая голову справа налево, а затем слева направо, как ребёнок, заболевший менингитом. Она сжала кулаки, и Антуан увидел, как напряглись желваки над изящным подбородком.
Он боязливо застыл, опираясь на свои расставленные ладони, не смея продолжать… Глухо вскрикнув, она раскрыла глаза, опалив его диковатым взглядом, и прорычала:
– Давай же!
На какое-то мгновение он оцепенел от изумления, застыв над ней; а затем проник в неё со скрытой силой, с острым любопытством, большим, чем его собственное наслаждение. Он овладевал ею неутомимо- осознанно, тогда как она извивалась своим телом сирены, с закрытыми глазами, бледными щеками и пунцовыми ушами… Порой она складывала руки, прикрывая закушенную губу и словно бы предаваясь ребяческому отчаянию… Порой тяжело дышала, открыв рот и яростно впившись всеми десятью ногтями в плечи Антуана… Одна из её ног, соскользнувшая с кровати, вдруг поднялась и на секунду прикоснулась к смуглому бедру мужа, который вздрогнул от восторга и страсти…
Наконец она устремила на него взгляд незнакомых глаз и напевно забормотала: «Твоя Минна… твоя Минна, навсегда твоя…», и он почувствовал, как обмякает наконец в его объятиях мокрое дрожащее тело…
Минна, сидя на измятой постели, прислушивается к самой себе, ощущая гул радостно стучащей крови. Ей нечего больше желать и не о чем жалеть.
Жизнь стоит перед ней – лёгкая, чувственная, заурядная, как красивая девушка. Антуан свершил это чудо. Минна старается уловить звук шагов мужа и потягивается. Она улыбается в темноте, с некоторым презрением ко вчерашней Минне, этой холодной девчонке, что искала невозможного. Нет больше ничего невозможного, и нечего больше искать – нужно лишь расцветать в лучах наслаждения, стать розовой, счастливой и всем довольной, успокоиться в тщеславном сознании, что она ничем теперь не отличается от других женщин!.. Сейчас вернётся Антуан. Нужно встать, побежать навстречу солнцу, бьющему в занавески, попросить чашку дымящегося шоколада с бархатной плёнкой… День пройдёт в праздности, Минна ни о чём не станет думать, повиснув на руке Антуана… ни о чём, кроме как о следующей ночи, о многих сходных ночах и днях… Великий Антуан, дивный Антуан…
Дверь открывается, и волна белого света врывается в комнату.
– Антуан!
– Минна, дорогая!
Они обнимаются; от него пахнет свежестью и вольным ветром; а она, влажная после сна, источает благоухание ночи любви…
– Дорогая, сколько солнца! Настоящее лето, вставай скорее!
Спрыгнув на ковёр, она бежит к окну, распахивает ставни и отступает, ослеплённая…
– О! Сплошная голубизна!
Море отдыхает, на его бархатном покрывале нет ни единой складки, а солнечные лучи оплавляются в серебристые бляшки. Минна, обнажённая и переполненная восторгом, блаженно-отупело следит, как покачивается за стеклом ветка розовой герани… Этот цветок расцвёл за одну ночь? И этих роз с рыжеватыми лепестками она ещё не видела, вчера их не было…
– Минна, у меня такие новости!
Она переводит взгляд с окна на мужа. И его также преобразило чудо, ибо от него исходит, кажется ей, совершенно новая уверенность зрелости, мужественности…
– Минна, если бы ты знала! Можи рассказал мне совершенно невероятную историю: Ирен Шолье сцепилась с каким-то англичанином из-за выигрыша… словом, вышел скандал! В результате ей пришлось сесть на первый же парижский поезд!
Минна запахивается в широкий пеньюар и улыбается Антуану. Она восхищается им – таким рослым и смуглым, с ассирийской бородой, с авантюрным носом, как у Генриха IV…
– А ещё парижские газеты… Но это уже не так забавно… Ты ведь хорошо знаешь маленького Кудерка?
