Аделы и они будто обвиняли ее, Те lucis ante terminum. Она твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с крыши в сад или вскроет себе вены лезвием «жилетт», возьмет у тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое – учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете. Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что они с Тереситой ходили на вокзал смотреть на поезда, что обе курят и пили вино, а главное, что в тот день, ближе к вечеру, она, возвращаясь от Тереситы, без спросу пошла другой дорогой, и к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время, очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька милый, пусть лучше – приснилось!) да, в самом начале переулка, который упирается в стену, затянутую плющом, и она не сразу заметила, что мужчина держит правую руку в кармане, пока он не стал медленно вытаскивать ее, будто она там застряла. (Но может, все-таки – приснилось?) И рука будто из розового воска, с поджатыми пальцами, он ее тянет, мнет, а сам спрашивает – который час? который час? Ванда кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от человека, который хотел затолкать ее вглубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то провалилось, все, что до и
– Ну, тебе приятно? – спрашивает Тересита. – А можно вот так, посмотри.
– Не надо, ну не надо! – молит Ванда.
– Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Ну видишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ляг здесь и сама, ты же знаешь как.
– Спи, детка, спи, – говорит тетя Лоренса, – нет, нет, больше не приснится.
Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будто вдруг обессилела, будто, показывая все это, совсем измучилась, и так стала похожа на незнакомую белолицую женщину из альбома, только Тересита намного моложе и смуглее, и Ванда, подумала о другой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стеклянной комнате, и, вроде бы с неба, свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженными фонарями и мужчина вдали на тротуаре, как бы проникали в эту комнату, были с ней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картина называется «Девицы из Тонгра» [7], ведь demoiselles по-французски значит девицы, барышни. И смотреть на Тересу, которая дышала все чаще, чаще, задышливо, все равно, что смотреть на картину, где обнимаются девицы из Тонгре (наверно, название какого-то места, раз с большой буквы) – все в красных и голубых туниках на голое тело и у одной грудь обнажена, эта девица ласкает другую, обе с распущенными волосами в черных беретах, а эта, с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее спины, точь в точь, как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще – копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина, этот доктор, пошептавшись о чем-то с тетей, велел Ванде раздеться, ей тринадцать лет, у нее уже начались… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к доктору, но может, не только поэтому, иначе он бы не смеялся так весело, когда говорил тете Эрнестине – Ванда слышала, – да ничего страшного, не надо преувеличивать, это бывает, потом стал слушать ее трубкой, посмотрел какие веки, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать внизу живота, а тетя Эрнестина отошла к окну, чего ей там смотреть, если на окне белые шторки, но тетя там стояла, пока ее не окликнул доктор. Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля и успокоительные таблетки, а Ванда – скорее одеваться. Все это чем-то похоже на ее ночной кошмар, потому что и мужчина в черном сперва был вежливым, улыбался, как доктор Фонтана, спросил только – который час, а потом вдруг возник тот переулок, как в тот вечер, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход, нет, ей остается только одно – покончить с собой: броситься из окна или вскрыть вены лезвием «жилетт», но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.
– Ну ты дура-дурой! – ахнула Тереса. – Оставить дверь открытой, вот балда! Хоть бы соврала по- умному! Теперь твои старухи припрутся к Конопатой, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.
– Выпей еще, – говорит тетя Лоренса, – ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.
Самое ужасное, что нельзя все рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и тети Аделы и бродит, бродит по улицам, не зная куда деться. А в голове одно – немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Шла и шла, озираясь: вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда никого не будет, он подойдет и спросит – который час? а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже удрали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах или черных костюмах, как тот тип в переулке, но на картинках сразу много женщин, а она совсем одна, слава Богу, хоть не голая, и никто из женщин, вроде той, в красной тунике, не обнимает ее, не велит лечь, как Тересита или доктор Фонтана.
– Билли Холидей – негритянка и она загубила себя наркотиками, – сказала Тересита, – у нее начались глюки и всякое такое.
– Глюки? А что это?
– Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда, жарко до невозможности, давай разденемся совсем.
– Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.
– Ты съела слишком много фасоли, – сказала тетя Лоренса, – на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.
– А можно вот так, посмотри, – говорит Тересита.
Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улочки деревья, а на другой – приоткрытая дверь первого этажа, и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий! «Да кончай про искусственную руку!», говорит Тереса. «Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться, одна я!». Это она, Ванда, уходит на картине куда-то вглубь, волоча по земле темную тунику, а в дверях первого этажа стоит Тересита и смотрит на столик с зажженной лампой, не замечая, что в глубине улицы, у стены застыл мужчина в черном, стоит-не шелохнется, подстерегая Ванду. Но это же вовсе не мы, мелькает в голове у Ванды, это те взрослые женщины, что нагишом ходят по улицам. Нет, это не мы, это опять, как в дурном сне, вроде ты там, а на самом деле – нет, и тетя Лоренса обещала, что такое больше не приснится никогда. Позвать бы сейчас тетю Лоренсу, чтобы увела домой, не дала броситься под поезд и навсегда, навсегда прогнала этого человека в черном, который на картине, вон же опять подстерегает ее на углу, ну зачем было идти этой дорогой! – Прямо домой и не вздумай шляться по улицам! – сказала тогда тетя Адела. Да, тот самый в черном, который подошел, чтобы узнать – который час, а потом вдруг стал теснить ее вглубь переулка, где дома без окон, она пятится, пятится к стене, затянутой плющом, и нет сил кричать, молить о помощи, все как в том страшном сне, но сон каждый раз обрывался и рядом всегда тетя Лоренса, гладит по голове, успокаивает, ну хватит, хватит, выпей воды, и сразу все исчезало, расплывалось. И то, что случилось вечером в переулке, тоже, как в дурном сне – обрывками, провалом, потому что Ванда опрометью мчалась до самого дома, закрыла дверь на засов и велела Гроку – сидеть-стеречь! И никак не могла признаться тете Аделе. А теперь все повторяется – снова тот самый переулок, но ничего не обрывается: нельзя убежать, нельзя проснуться, человек в черном теснит ее к стене, и нет тети Лоренсы, никто ее не утешит, Ванда одна с этим человеком, который спрашивал тогда про время, вот он все ближе, ближе, она вжалась в стену, увитую плющом, а он больше не спрашивает – который час, его восковая рука что-то ищет у нее под юбкой и мужской голос шепчет в самое ухо: «Ну тихо, тихо, не плачь, давай сделаем, как тебя научила Тересита».
Примечания
1
