незнакомая... как ее зовут... Рита, внутренне потягивались, пытаясь размять затекшие руки, разгладить сморщенные лица. Долгие проводы, короткие встречи, лишние слезы, смутные сожаления, былых возлюбленных на свете нет, в одну реку дважды... и тому подобная невнятица чувств витала в воздухе.
О чем говорить, если нечего говорить, вспомнилось Маше детское присловье. Приятельница, с которой Маша дома, в Америке, перезванивалась ровно в девять каждый вечер, однажды оказалась отключена от связи с Машей на неделю. Маша томилась, скучала по привычному обговариванию мелких жизненных подробностей, и вечерами, ближе к девяти, ощущение у нее было такое, будто она не доделала чего-то необходимого для правильного завершения дня, например не почистила перед сном зубы. Через неделю, когда приятельница наконец позвонила, весь положенный десятиминутный разговор Маша изнывала, запиналась и не знала, о чем говорить. Потому что у каждого общения есть свой привычный ритм.
А о чем говорить людям, если большую, да и самую эмоционально полную часть жизни они прожили, словно сплетясь клубком, а затем распустились и десять лет не слышались, не виделись, не притрагивались друг к другу нежно, мол, как ты, ничего?! О неглавном, но сюжетообразующем, выходит неловко, как на конференции. Или уж совсем глупо. Где же ты работаешь, наша бывшая дочка-принцесса? Какая зарплата у тебя, моя бывшая великая любовь?.. А квартира какая, или ты уже дом купила, моя бывшая девочка- девственница?..
А вы где работаете, мои прежние почти родители? Откуда у тебя столько денег, мой прежний лучший друг? А у тебя какая квартира, мой прежний любимый?..
Ну хорошо, тогда давайте о главном, интимно-душевном. И с места в карьер – счастлива ли? А вы счастливы? Нет, ни за что, невозможно, глупо.
О ежедневном, пустячном. Что у твоего ребенка сегодня по математике? Довольна ли ты своей новой шваброй? Так общего же нет ничего!
Ну и зачем было приезжать? Да еше таким дурацким сюрпризом! «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя»...
У Маши была одна ужасно неудобная для жизни особенность, присущая, впрочем, не ей одной. Старая советская песня выражала человеческую неспособность наслаждаться настоящим довольно бодро: «А мне всегда чего-то не хватает, зимою лета, осенью весны». Вот и Маша, чтобы, не дай бог, не оказаться вдруг решительно счастливой, всегда непроизвольно ретушировала свои ощущения, в горах мечтала о море, у моря глазу хотелось гор, в огромном Кельнском соборе нежно вспоминала маленькую деревенскую церковку, в самый восторженный момент любви ее вдруг иголкой пронзала тоска, а в особенно острые моменты счастья в голову почему-то приходили мысли и вовсе тоскливые – о смерти, например. Или о безысходности существования. Или о невыносимом одиночестве. Так что все Машины счастья, большие и маленькие, всегда были чуть-чуть окрашены несчастьями, соответственно большими и маленькими. И от своих первых минут в Питере она не ожидала эйфории сбывшейся мечты, не надеялась, что будет скакать восторженным козленком и припевать: «Я дома, ура!» Мудрая Маша заранее знала, что будет испытывать досадливое разочарование и склочное настойчивое желание очутиться где угодно, в Нью-Йорке, в Париже, в Берлине, только не здесь, в родном городе. А вышло все не так. Сейчас ей не хотелось быть нигде. Она даже и не думала ни о чем. Просто было пусто, словно ее долго-долго тошнило... Или как будто она вывернутый наизнанку пододеяльник, который повесили сушиться, и теперь всем видно, какой он, то есть она, изнутри. Большая, белая, висит на веревке с неровными швами наружу.
Все честно улыбались, преувеличенно радостно заглядывая в глаза Маше и заодно друг другу. Только Боба и Соня смотрели мимо Маши. Какая у Бобы с Наташей дочка некрасивая, наверное, ее даже дразнят. Бедная... видимо, поэтому у нее такой взрослый взгляд.
Маша огляделась и тщательно, всеми ямочками на щеках и блеском в глазах, по-доброму, улыбнулась Аллочке.
– Ой, неужели это ваш «Наполеон»! Я о нем десять лет мечтала!
– Неужели не пробовала в Америке ничего повкуснее? – Аллочка довольно улыбнулась.
– Американцы дают жирным десертам жуткие имена. Вы бы захотели попробовать тортик «Смерть от шоколада»? – ответила Маша.
Они с Аллочкой все улыбались и улыбались друг другу, словно каждая боялась первой убрать с лица натужную приветливую гримаску.
– Все наши в Америке жалуются на ужасную еду? – светски поинтересовалась Аллочка и окинула сидящих за столом гордым взглядом.
Похоже, в этом доме она одна хорошо воспитана и умеет принимать гостей. Аллочка очень старалась принять Машу хорошо. Вот только одна маленькая мысль поклевывала ее – в порядке ли могила Сергея Ивановича? Она судорожно пыталась вспомнить, когда последний раз была на кладбище. Знала – давно, полгода, а то и больше. Но все же нервно перебирала в голове даты. А вдруг окажется, совсем недавно.
Маша растерянно огляделась, на секунду не удержавшись от обиды: «Я ЖЕ ПРИЕХАЛА! Почему про еду? За что?» Но послушно ответила:
– Когда садишься за стол с американцами, они всегда так подозрительно оглядывают пищу, словно думают, какой именно кусок может их окончательно угробить. И обязательно кто-нибудь скажет: «Ах, ЭТО? ЭТО я не ем. Вы что, не знаете, в каких условиях выращивают ЭТО?»
Нина засмеялась, и все немножко похмыкали вслед за ней. Но, ударившись своим смехом о Бобину мрачность, опять замолчали.
Вдруг вскочила Наташа, неловко попав в полную тишину, пропела:
– Я на минутку, сейчас вернусь.
Когда Наташа, с ярко накрашенными губами и пятнами румян на щеках, вернулась, застольную беседу уверенно вела Рита.
– С этой помадой лучше? – шепотом спросила Наташа, прикоснувшись к Нининой щеке тяжелой сережкой.
Серьги, сапфиры в брильянтовых лепестках, Наташа никогда не надевала и сейчас второпях, нервничая, выкидывала на кровать вперемешку белье, шарфики, платочки, заколки для волос, ночные рубашки, посреди которых и нашлась красная бархатная коробочка с сережками – Бобин подарок на тридцать лет.
– Как вы можете жить в Америке, – строгим тоном произнесла Рита, недовольно морщась, будто у нее накопилось много претензий к Америке и сейчас она их все наконец выскажет. – Ведь вы, кажется, из приличной семьи...
До брака с Гариком Рита не думала, из какой она семьи. Но, выйдя замуж за писателя, поняла, что из хорошей, и все чаще называла маму-массажистку врачом, а скромного папу-бухгалтера «мой отец – известный экономист».
– В Америке совсем нет культуры. До настоящей интеллектуальной прозы, как у Гарика, там не доросли.
Гарик строго посмотрел на Риту.
– В этнически немонолитной стране культура невозможна. Но и в Америке, как в любой стране, найдутся несколько человек, которые понимают... А я, может, вообще пишу для десятка людей в мире!.. Мне много читателей не надо, я не... как этот ваш... – Он повернулся к Антону: – Акунин?
– Акунин, Пелевин, Чехов, Лев Толстой... – услужливо отозвался Антон.
Рита подскакивала на месте, как отличница, которая случайно ляпнула что-то не то и тянет руку, желая немедленно исправиться.
– Америка – это провинциальная страна средних программистов. Американцев не любят в Европе за то, что они...
Маша, виновато за Америку улыбнувшись, попросила:
– Чур, я за Америку не отвечаю! Моя Америка – это русская бабушка, которая сидит у внука на кухне и чистит чайник. К одному моему питерскому приятелю приехала в гости бабушка, ей уже под восемьдесят. Он ночью выходит на кухню и видит – Черт Знает Где – Другая Планета – Америка – Сан-Диего, и – бабушка в ситцевом халате трет чайник. Она специально соду из Питера привезла, мало ли что придется почистить. Он спросонья решил, что Черт Знает Где – Другая Планета – Америка ему приснилась. А на самом деле вышел
