— Что-то дядя Бен совсем загрустил, — заметила Вики. — Вы были в нее влюблены. Признавайтесь.
— Я? Влюблен? Помилуйте! — воскликнул ошарашенный ее предположением дядя Бен. — В любом случае она была прелестнейшим созданием. Да. Как ты сказал? 'Ее прелестный призрак'? Ну да, конечно. Лучше и не скажешь!
— Как странно порой все складывается, — сказал Марк. — Она, вероятно, любила этот дом, а на меня и Вики он только тоску нагоняет.
— Да, свой дом она любила, — подтвердил мистер Мерчисон. — Я помню, как она о нем рассказывала. Конечно же любила.
— Она была приятной женщиной? — спросила Вики. — И умела радоваться жизни?
— О да, просто обворожительной. И с очень живым нравом. Такое жизнелюбие — не сочтите мои слова стариковским брюзжанием, — такого жизнелюбия теперь ни у кого не встретишь, естественного, как пение для птицы… Тебя, моя дорогая, сие, разумеется, не касается, — галантно добавил он.
— И добра была? — снова спросила Вики.
— Очень. Это потом стали поговаривать, будто она… слегка изменилась. Но я познакомился с ней, когда она была почти девочкой. Видно, впервые покинула отчий дом. Да, очень добра. 'Ее прелестный призрак'! Подумать только! Я рад, мой мальчик, что ты опекаешь это старое гнездо. Как жаль, что оно может превратиться… в руины. О Боже!
— Какие руины? О чем вы, дядя Бен?
— Чем это пахнет? — не отвечая на вопрос, воскликнул дядя Бен. — Где-то горит! Точно!
— Горит? — переспросил Марк.
— Я-то знаю! Не падайте духом и молитесь! Всем оставаться на местах! Я скоро вернусь. — И он выскочил за дверь.
Марк и Вики долго молча смотрели друг на друга, первым опомнился Марк: — Черт возьми! Что это со стариканом? Неужели спятил?
— А ведь в самом деле пахнет гарью, — сказала Вики. — Может, он оставил в погребе зажженную сигарету?
— Может, и оставил. Ничего, если что-нибудь серьезное, он нас крикнет.
Ждать мистера Мерчисона пришлось недолго.
— Померещилось, — успокоил он, опять сияя улыбкой. — Вечная моя мнительность.
— Но у вас же все лицо в саже! — воскликнула Вики. — А взгляните на свои руки! Дядя Бен, вы оставили в погребе сигарету!
— Сигарету… Да-да, припоминаю, оставил. Вики, ты только не сердись на меня.
— 'Не сердись', — рассмеялся Марк. — Нет, мы очень на вас сердиты — за то, что вы рано спохватились. Дали бы этому постылому домине спокойненько догореть.
— Не надо так шутить, мой мальчик. Это же квалифицируется как поджог. И потом, дом это тебе не… не стог сена. Старый дом никогда не умирает, Марк. Он живет воспоминаниями.
— Нас с Вики ему будет тошно вспомнить, — заметил Марк.
— Если я верно понял, вы не слишком им дорожите, — сказал мистер Мерчисон. — Так, по-твоему, его трудно будет сдать или продать?
— Не трудно, а невозможно, — уточнил Марк.
— Возможно. Продай его мне, — заявил мистер Мерчисон.
— Вам?! — воскликнула Вики. — Дядя Бен, и вы сможете жить в этих мрачных стенах? В полном одиночестве?
— Ну, я вовсе не нахожу их мрачными и думаю, мне не будет здесь одиноко.
События стремительно развивались. Буквально через несколько недель Марк и Вики вернулись в свой лондонский особняк. К ним то и дело заходили многочисленные друзья мистера Мерчисона, и все в один голос спрашивали: — Ну как ему там? Нравится?
— Вполне, — отвечал Марк. — Все-таки дядя Бен отличный малый. Настоящий Мерчисон. Правда, он позволяет себе теперь маленькие капризы. Вы слышали эту историю с пожарниками?
— Какую? Расскажите! — просили гости.
— Так вот, — начинал Марк, — первым делом он устроил скандал в тамошней пожарной части. Дескать, оборудование у них никудышное. Писал какие-то петиции, устраивал собрания, обошел всех местных фермеров и бог знает кого еще…
— А дальше что?
— А дальше он выписал им чек или что-то в этом роде. Его выбрали главным, теперь он начальник пожарной службы. Мы заезжали туда на прошлой неделе; его подчиненные жалуются, что он из них душу вытряс на всяких учениях. Мы видели, как они полным составом носятся по деревне в новом автомобиле, наш дядя Бен рядом с шофером так и сияет, а в руках у него здоровенный топор.
— Да, пожаров он всегда боялся, — обязательно вспоминал кто-нибудь из гостей.
БЕЗ ПОСРЕДСТВА ГОЛСУОРСИ
После гольфа, едва с поля, я повел носом. 'Черт побери! — говорю себе. — Тянет поэзией!' Всегда это чую: есть во мне такая жилка. 'Откуда бы это? — говорю себе. — Закатные тона? Раунд за восемьдесят ударов? Или что?' Прошел мимо парочки школьниц: стоят у ворот, пересмеиваются. Могу себе представить их разговоры-одна другой: 'Кто это с такими лихими усами?' — а та ей: 'Как, да это же наш красавец майор!' Жизнь вдруг заиграла, как шампанское в бокале. Челтнем словно был писан маслом на холсте, и отличнейшие люди населяли этот превосходный пейзаж. Вот 'Бунгало в Пуне'. Доброе старое бунгало! Вот 'Амритсар'. Привет, 'Амритсар'! А вот моя конурка — 'Лавры'. Замечаете название? Все та же поэтическая жилка. Может, лучше бы мне родиться заурядным, тупым чурбаном-солдафоном. Впрочем, если бы не эти пролазы-социалисты…
Ну, захожу. Адела выглянула из гостиной. Ах ты, старушка Адела! Надежная, испытанная. Любой переход нипочем, дети-вот они, а какие волосы! И шипит на меня. 'Явилась', — говорит.
Я понял, о чем она: мы друг друга — с полуслова. Новая горничная заступила. 'Прекрасно! — говорю. — Вели подать мне чаю в логово'.
И пошел к себе — что за уютная берлога! Разбавил джин содовой. 'Ого! Что такое? От поэзии прямо не продохнешь!' Огляделся кругом: увидел свои усы в зеркале. 'Лихие усы, а?' Придумают же словечко!
Подправил их. 'Ну, — говорю себе, — черт побери!' И чуть не расхохотался.
Она вошла с чаем. Было семнадцать десять: в эту минуту вся моя жизнь перевернулась. Сколько лет я носился со своей поэтической жилкой, а она вот для кого: для этой женщины. Я сказал — женщины? Да почти что девочки. Крохотулька. И при этом, заметьте, немножко богиня.
Меня опрокинуло и понесло. 'Джек, — говорю себе, — пиши пропало'. Вот вы говорите 'поэзия', а я говорю вам, что наяву увидел эту девушку обнаженной, у моря, вроде как на рассвете. Впечатление ошеломительное. Знаете, что у меня чуть не сорвалось с языка? У меня чуть не сорвалось с языка: 'Да ты что, милая? Быстро надевай купальник! Тут полным-полно туристов!' Я, конечно, не сказал ничего подобного. У меня это было написано в глазах. И она, очевидно, прочла. Вам понятно, о чем я. Богиня — это ладно. Усы — это хорошо. Но если женщина не чувствует мужчину, а мужчина не чувствует женщину, то все ведь без толку, верно? А она прочла — очевидно. И если бы не большевистские происки…
Словом, меня послали в нокдаун, и я выгадывал время, отчаянно силился подняться, выпрямиться, навязать ближний бой, вообще заново освоиться на ринге. Спрашиваю: 'Как вас зовут?' Отвечает: 'Глэдис'.
Минуту-другую помолчали. Оба. Потом она мне: — Простите, сэр, вам налить чаю? А я ей: — Да. Непременно.
Вот и все, ясно? Ни слова про морской берег. Ни про что ни слова. 'Непременно' — и все. А она: — Отлично, сэр, — только и сказала.
Чувствуете деликатность? 'Ого, — думаю, — в девчонке говорит порода!' Я ведь большой демократ,
