маленький, живой, веселый человек, которого вы хорошо знаете, человек, неспособный и муху обидеть, в молодости в силу одного происшествия, столь ужасного, что я не расскажу вам о нем, вступил в Братство под влиянием минуты, как решился бы на самоубийство. До конца моих дней я обязан оставаться членом этой организации, какой бы я ее ни считал и что бы я о ней ни думал теперь, в спокойные минуты моей зрелости. Когда я был еще в Италии, я был избран в секретари Братства, и мне показали его членов, одного за другим.
Я начал понимать, к чему он клонит, я начал понимать, к какому выводу ведет его необычайная история. Он помолчал с минуту, пристально и вдумчиво глядя на меня, и, очевидно, понял, какая мысль промелькнула в моем мозгу.
– Вы уже сделали свои выводы, – сказал он, – я вижу это по выражению вашего лица. Не говорите мне ничего – не поверяйте мне ваших догадок. Я пойду для вас на последнюю жертву, а потом мы покончим с этим разговором, чтобы уже никогда к нему не возвращаться.
Он сделал мне знак молчать, встал, снял свой сюртук и засучил рукав рубашки на левой руке.
– Я обещал рассказать вам все, – прошептал он мне на ухо, не спуская глаз с двери. – Что бы ни произошло в дальнейшем, вы не сможете упрекнуть меня в том, что я от вас что-либо скрыл. Я сказал вам – Братство опознает своих членов по отличительному признаку, который они носят на себе всю жизнь. Взгляните!
Он поднял руку и показал мне выжженное клеймо над локтем, с внутренней стороны, – клеймо было темно-багрового цвета. Я не напишу, что именно оно изображало. Скажу только, что клеймо было круглой формы и таким небольшим, что шестипенсовая монета могла бы его закрыть.
– Человек с такой меткой, выжженной на этом месте, является членом нашего Братства, – сказал он, опуская рукав рубашки. – Человек, раз изменивший Братству, что рано или поздно становится известным начальникам, которые знают его в лицо, то есть президентам или секретарям, карается смертью. Если он изменил – он мертв. Никакие человеческие законы не спасут его. Помните о том, что увидели и услышали. Приходите к какому хотите заключению. Поступайте по вашему усмотрению, но, ради бога, не посвящайте в ваши планы меня! Я не хочу, я не должен ничего об этом знать. Дайте мне возможность остаться непричастным ко всему этому, освободите меня от ответственности, самая мысль о которой ужасает меня. Скажу под конец – даю вам честное слово джентльмена, клянусь вам, – если этот человек в опере узнал меня, значит, он так изменился или так замаскировался, что я не узнал его. Я ничего не знаю ни о нем, ни о его делах и поступках. Я не знаю, почему он находится в Англии. Я никогда не видел его, никогда не слышал его имени – до этой ночи. Мне нечего больше сказать. Оставьте меня теперь одного, Уолтер. Я потрясен всем происшедшим. Я содрогаюсь при мысли о своей собственной откровенности. Дайте мне время прийти в себя. Я постараюсь обрести душевное равновесие до следующей нашей встречи.
Он упал на стул и, отвернувшись от меня, закрыл лицо руками. Я шепотом сказал ему на прощание слова благодарности, которые он мог услышать или нет, по своему желанию, и тихо открыл дверь, чтобы не беспокоить его больше.
– Я сохраню память о сегодняшнем вечере в святая святых моего сердца, – сказал я ему. – Вы никогда не раскаетесь в том, что доверились мне. Можно мне прийти к вам завтра? Можно прийти рано, в девять часов утра?
– Да, Уолтер, – ответил он, ласково глядя на меня и говоря снова по-английски, очевидно желая как можно скорее вернуться к нашим прежним отношениям. – Приходите разделить мой скромный утренний завтрак до того, как я пойду на уроки.
– Спокойной ночи, Песка.
– Спокойной ночи, друг мой.
Я вышел от него, убежденный, что после всего мною услышанного мне ничего другого не остается, как действовать немедленно, сразу же. Граф мог уехать ночью, и, если бы я стал дожидаться утра, последняя возможность восстановить Лору в правах была бы потеряна. Я посмотрел на часы. Было десять часов вечера.
Поспешность, с которой граф ушел из театра, говорила сама за себя. У меня не было ни тени сомнения в том, что сейчас он готовится к отъезду из Лондона. Клеймо Братства было на его руке, – я был так убежден в этом, как если бы своими собственными глазами видел этот знак у него на руке. Измена Братству была на его совести – ужас, охвативший его при виде Пески, служил этому неопровержимым доказательством.
Нетрудно было понять, почему Песка не узнал его. Такой человек, как граф, никогда не рискнул бы стать шпионом, не застраховав себя предварительно от всяких случайностей. Гладко выбритое лицо графа, на которое я показал профессору в опере, было, возможно, покрыто густой растительностью во времена молодости Пески. Темно-каштановые волосы графа были, несомненно, не его собственными – он носил парик. Имя его, безусловно, не было настоящим его именем. Время тоже могло прийти ему на помощь – таким непомерно тучным он стал, наверно, за последние годы. Вот почему Песка не узнал его, в то время как граф, со своей стороны, сразу узнал Песку благодаря необычайно малому росту и другим особенностям моего друга профессора, резко отличавшим его от других смертных.
Я уже упомянул, что не сомневался в причине, побудившей графа так поспешно уйти из театра. Мог ли я сомневаться, когда собственными глазами видел, как граф, считая, что, несмотря на его изменившуюся внешность, Песка опознал его, мгновенно почуял смертельную опасность! Если бы я мог встретиться с графом сегодня же ночью и сказать ему, что и мне известно, какая кара ему грозит, к какому результату это привело бы? Ясно – один из нас должен был стать хозяином положения, одному из нас пришлось бы просить пощады у другого. Прежде чем идти на этот риск, я был обязан ради своей жены осторожно продумать дальнейшие свои шаги и, елико возможно, уменьшить опасность, мне грозившую.
Мне угрожало лишь одно: если граф, когда я буду стоять с ним лицом к лицу, заключит из моих слов, что препятствием на его пути к безопасности являюсь я один, он бесспорно ни перед чем не остановится, чтобы застичь меня врасплох и избавиться от меня любым способом и любыми средствами. После некоторого раздумья я понял, каким путем я могу защитить себя и уменьшить риск, связанный с нашей встречей. Прежде чем сказать ему, что его история мне известна, я должен был предостеречь его, что его жизнь зависит от безопасности моей жизни. Я мог подложить под него мину, прежде чем идти к нему, и оставить инструкции взорвать эту мину по истечении некоторого времени, если от меня – лично или в письменной форме – не последует других, противоположных указаний. В таком случае целость и сохранность графа будут в полной зависимости от моей целости и сохранности, – я буду занимать выгодную позицию даже в его собственном доме.
Эта мысль пришла мне в голову по дороге на нашу новую квартиру, которую мы наняли по возвращении с побережья. Чтобы никого не беспокоить, я отпер двери своим ключом. В передней горел свет. Я тихо прошел в свою рабочую комнату, чтобы сделать необходимые приготовления, прежде чем Лора или Мэриан заподозрят, к чему я готовлюсь.
Письмо к Песке было наиболее верной предосторожностью, которую я мог предпринять. Я написал ему:
«Человек, которого я показал вам в театре, является членом Братства. Он изменил ему. Проверьте эти два факта немедленно. Вы знаете, под каким именем он живет в Англии. Адрес его: дом Э 5 по Форест-Род, Сент-Джонз-Вуд. Во имя любви, которую вы ко мне питали, употребите власть, которой вы облечены, чтобы немедленно и беспощадно покарать этого человека. Я рискнул всем – и потерял все. За это я поплатился жизнью».
Поставив под этими строками свою подпись, я вложил письмо в конверт и запечатал его своей печатью. На конверте я написал: «Не распечатывать до девяти часов утра. Если до этого часа вы не получите известий от меня или не увидите меня самого, сломайте печать, когда часы пробьют девять, и прочитайте письмо». Под этим я поставил свои инициалы и вложил письмо в другой конверт, надписав на нем адрес Пески.
Мне оставалось найти способ немедленно отослать письмо по адресу. Отправив его Песке, я сделал бы все, что было в моих силах. Если в доме графа со мной что-нибудь случится, я заручился тем, что за это он расплатится жизнью.
Я ни минуты не сомневался, что Песка, если б он того захотел, имел возможность при любых обстоятельствах предотвратить бегство графа. В этом меня убеждало настоятельное нежелание Пески что- либо знать о графе или, иными словами, его горячее желание оправдать в моих глазах свою кажущуюся
