выдали его. Они показали мне, что в глубине души он испытывал сильное страдание. Что касается меня, только что случившаяся странная сцена вместо того, чтобы лишить меня последнего мужества, укрепила мои нервы и возвратила мне самообладание. Я была бы не женщиной, если бы странное поведение матери моего мужа не оскорбило моего достоинства и не раздражило моего любопытства до крайней степени. Почему она презирала его и жалела меня? Чем объяснить то, что мое имя не произвело на нее никакого впечатления? Почему она ушла от нас с таким видом, как будто одна мысль о том, чтобы остаться с нами, была нестерпима для нее? Разгадать эти тайны было теперь главной целью моей жизни. Идти пешком? Я была в таком лихорадочном возбуждении, что могла бы дойти пешком до конца света с условием, чтобы муж шел рядом со мной и я могла бы расспрашивать его.
— Я отдохнула, — ответила я. — Мы пойдем домой пешком.
Юстас взглянул на нашу хозяйку. Она поняла его.
— Я не намерена мешать вам, сэр, — сказала она резко. — У меня есть дело в Бродстерсе, и я, кстати, схожу теперь туда. Прощайте, миссис Вудвил.
Она сделала заметное ударение на моем имени и на прощание мигнула мне, но я в то время была слишком занята другим, чтобы понять, что она хотела сказать мне. Попросить же у нее объяснения я не успела, потому что она оставила нас так же поспешно, как моя свекровь, и быстрыми шагами пошла в сторону Бродстерса.
Мы остались наконец вдвоем. Я спросила его прямо:
— Что означает поведение твоей матери?
Вместо того чтобы ответить мне, он залился хохотом, громким, грубым, резким хохотом, до того не похожим на его обычный смех, до того не соответствовавшим его характеру, как я его понимала, что я остановилась в изумлении и без церемоний сделала ему замечание:
— Юстас, что с тобой? Ты не похож на себя. Ты пугаешь меня.
Он не обратил внимания на мои слова. Он, по-видимому, был занят какими-то забавными соображениями.
— Как это похоже на мою мать, — сказал он веселым тоном. — Расскажи мне все, что было между вами.
— Рассказывать тебе? Я полагаю, что после всего случившегося твое дело рассказывать мне.
— Ты не понимаешь, как это смешно? — спросил он.
— Я не только не вижу тут ничего смешного, я думаю, что поведение и слова твоей матери дают мне право просить у тебя серьезного объяснения.
— Милая моя Валерия. Если бы ты знала мою мать так, как я ее знаю, тебе не пришло бы в голову просить у меня серьезного объяснения ее поступков. Относиться серьезно к моей матери! — Он захохотал опять. — Милая моя, ты не понимаешь, как ты смешишь меня!
Все это было фальшиво, неестественно. Он, деликатнейший из людей, джентльмен в высшем смысле этого слова, был теперь груб, шумен, вульгарен. Сердце мое замерло от внезапного подозрения, которого я не могла заглушить при всей моей любви к мужу. В невообразимом испуге и смущении я спросила себя: не начинает ли он обманывать меня на четвертый день после нашей свадьбы? Не играет ли он роль? Я пытаюсь понять его, встать на его точку зрения.
— Ты говоришь, что я не понимаю твою мать, — сказала я примирительным тоном. — Так помоги мне понять ее.
— Помочь тебе понять женщину, которая сама себя не понимает, — дело нелегкое, однако я попробую. Основная черта характера моей бедной матери — его эксцентричность.
Если бы он умышленно выбрал самое неподходящее слово из всего лексикона для обозначения отличительной особенности старой леди, которую я встретила на берегу, это слово было бы «эксцентричность». Всякий ребенок на моем месте понял бы, что он грубо искажает истину.
— Запомни это, — продолжал он, — и, если хочешь понять мою мать, сделай то, о чем я сейчас просил тебя, расскажи мне все, что было между вами. Как случилось, что вы заговорили?
— Твоя мать рассказала об этом. Я шла позади нее, когда она нечаянно обронила письмо.
— Вовсе не нечаянно, — прервал он. — Письмо было выронено умышленно.
— Не может быть! — воскликнула я. — Для чего было твоей матери ронять его умышленно?
— Помни то, что я сказал тебе о ее характере, друг мой. Эксцентричность! Странный способ познакомиться с тобой.
— Познакомиться со мной?! Я только что сказала тебе, что я шла позади нее. Она не могла даже знать о моем существовании, пока я не заговорила с ней.
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверена.
— Извини меня, ты не знаешь мою мать так, как я ее знаю.
Я начала терять терпение.
— Не скажешь ли ты, что она вышла гулять для того, чтобы познакомиться со мной?
— Я не сомневаюсь в этом, — отвечал он холодно.
— Да она даже не узнала моего имени, — воскликнула я. — Два раза хозяйка наша назвала меня при ней «миссис Вудвил», и, уверяю тебя честным словом, что оба раза это имя не произвело на твою мать ни малейшего впечатления. Она глядела и держала себя так, будто никогда до сих пор не слыхала своего собственного имени.
— «Держала себя» — выражение точное. Актрисы — не единственные женщины, умеющие играть роль, — продолжал он так же спокойно, как и прежде. — Целью моей матери было узнать тебя как можно лучше и для этого захватить тебя врасплох, притворившись чужой. Этот косвенный путь для удовлетворения своего любопытства вполне в характере моей матери. Если бы я не присоединился к вам, она расспросила бы тебя подробно о тебе самой и обо мне, и ты удовлетворила бы ее любопытство, убежденная, что говоришь с посторонней. Вот какова моя мать. Вспомни, что она враг твой, а не друг, и что ей хотелось узнать не достоинства твои, а недостатки. И ты удивляешься после этого, что твое имя не произвело на нее никакого впечатления! О, невинность! Ты видела мою мать естественной только в ту минуту, когда я положил конец ее мистификации, представив вас друг другу. Ты видела, как она рассердилась. Теперь ты понимаешь причину.
Я дала ему договорить, не прервав его ни одним словом. Но с какой болью в сердце, с каким мучительным разочарованием слушала я его! Идол, которому я поклонялась, товарищ, руководитель, покровитель моей жизни — как мог он упасть так низко, как мог он снизойти до такой постыдной изворотливости?
Была ли хоть ничтожная доля правды во всем, что он сказал мне? Да. Если бы я не видела прежде портрета его матери, я, действительно, не узнала бы ее, я не могла бы догадаться, что это она. Все остальное было ложью, грубой ложью. Одно только говорило в его пользу: было ясно, что он не привык лгать и обманывать. Праведное небо! Если муж мой был прав, мать его должна была проследить нас до Лондона, проследить нас до церкви, до станции железной дороги, проследить нас до Ремзгейта. Уверять, что она по лицу моему узнала, что я жена ее сына, что она поджидала меня на берегу, что она выронила письмо для того, чтобы познакомиться со мной, уверять, что все эти невероятные совпадения были заранее подготовлены!
Я не сказала ничего. Я шла молча, в мучительном убеждении, что между мной и мужем стоит какая-то семейная тайна. Духом, если не телом, мы уже разлучились, разлучились на четвертый день брачной жизни. Он взял мою руку.
— Валерия, разве тебе нечего сказать мне?
— Нечего.
— Ты недовольна моим объяснением?
Я заметила слабую дрожь в его голосе. Я не из тех женщин, которые плачут при малейшем волнении, — слезы, вероятно, не в моем темпераменте. Но когда я заметила непритворную перемену в его голосе и вспомнила, не знаю почему, счастливый день, когда я впервые призналась ему в любви, я заплакала.
Он остановился, взял мою руку, пытался заглянуть в лицо.
Я стояла с опущенной головой, с глазами, потупленными в землю. Я стыдилась своей слабости и не
