конечно, бесполезны для меня. По моей просьбе он переписал их в двух экземплярах. Одну из копий я вложила в письмо к мистеру Плеймору, другую унесла с собой в спальню.
В долгие часы бессонной ночи я читала и перечитывала последние слова Декстера, стараясь найти в них какой-нибудь полезный для меня смысл. Напрасная надежда. Сколько я ни думала, эти странные слова не поддавались никакому объяснению, и я в отчаянии бросила бумагу. Чем увенчались все мои надежды на успех? Полнейшим разочарованием. Я слишком хорошо помнила все подробности моего последнего свидания с Декстером, и у меня не было надежды на его выздоровление. Я помнила также и слова докторского заключения, с которым меня познакомил мистер Плеймор. «Когда это случится, — писал доктор, — друзья его не должны будут питать надежды на его выздоровление. Равновесие, раз утраченное, будет утрачено навсегда».
Подтверждение этого ужасного приговора не замедлило дойти до меня. На следующее утро садовник Декстера принес мне уведомление, обещанное накануне доктором.
Мизериус Декстер и Ариэль были все в той же комнате, в которой мы оставили их. В ожидании распоряжений ближайшего родственника Декстера, его младшего брата, жившего в провинции и уведомленного о случившемся телеграммой, больной находился под присмотром опытных служителей. Удалить Ариэль от хозяина без насильственных мер, применяемых к безумным больным, оказалось невозможным. Доктор и садовник, оба необычайно сильные люди, не могли удержать ее, когда хотели помешать ей войти в комнату. Но лишь только они уступили ей, ее ярость тотчас же утихла. Пока ей не мешали сидеть у ног ее господина и смотреть на него, она была совершенно спокойна и довольна.
Как ни было это печально, но отчет о положении Декстера был еще печальнее.
«Мой пациент находится в состоянии полнейшего идиотизма», — писал мне доктор, а простой рассказ садовника вполне подтвердил эти слова. Декстер был вполне равнодушен к доказательствам преданности бедной Ариэль, он, по-видимому, даже не замечал ее присутствия. Он сидел по целым часам в состоянии полнейшей летаргии и оживлялся, только когда ему приносили пищу. Он ел и пил с жадностью.
— Сегодня утром, — сказал мне преданный садовник, — нам показалось, что он оживился немного. Он начал озираться и делал руками какие-то странные знаки. Я не мог понять его, доктор тоже, но она, бедная, она поняла. Она принесла ему его арфу и вложила ее ему в руки. Однако толку было мало. Он не мог играть. Он только щипал струны, смеялся и бормотал что-то про себя. Нет, он не поправится никогда, это ясно для всякого. Кушает с удовольствием, как я уже сказал вам, но и только. Всего лучше было бы, если бы Господь прибрал его. Это все, что я могу сказать вам. Прощайте, сударыня.
Он ушел со слезами на глазах. Я тоже была тронута до слез.
Час спустя пришло известие, ободрившее меня. Я получила телеграмму от мистера Плеймора. В ней говорилось:
«Принужден ехать в Лондон сегодня вечером. Ждите меня завтра к завтраку».
На следующее утро мистер Плеймор был у нас. Он ободрил меня с первых же слов, К моему невыразимому удивлению и облегчению, он вовсе не разделял моего безнадежного взгляда на положение дел.
— Я не отрицаю, — сказал он, — что на вашем пути есть серьезные препятствия, но я не приехал бы к вам, не успев еще сделать главного дела, для которого я прибыл в Лондон, если бы записки мистера Бенджамена не произвели на меня сильного впечатления. По моему мнению, вы получили теперь первый шанс на успех, и я считаю себя теперь вправе предложить вам свою помощь. Помрачение умственных способностей этого несчастного заставило его сделать то, что он никогда не сделал бы в здравом рассудке, заставило его показать нам первые драгоценные проблески истины.
— Вы уверены, что в его словах есть проблески истины?
— Да, я нашел их в двух важных подробностях его рассказа, — ответил мистер Плеймор. — Вы правы, полагая, что память пережила все его другие умственные способности. Я полагаю, что во всем, что он сказал после того, как заговорил о письме, бессознательно высказалась его память.
— Но как объяснить его слова о письме? — спросила я. — Для меня они загадка.
— Так же как и для меня, — ответил он откровенно. — Самое трудное сейчас — разъяснить значение этого письма. Оно касается каким-то образом покойной миссис Макаллан, иначе Декстер не сказал бы, что оно «меч в его сердце» и не соединил бы ее имя с рассказом о том, как письмо было разорвано и брошено. Этот вывод кажется мне весьма правдоподобным, но дальше этого я не иду. Я не имею ни малейшего понятия о том, кем было написано письмо и что в нем. Чтобы попытаться узнать это, мы должны обратиться с расспросами за три тысячи миль отсюда, мы должны послать кого-то в Америку.
Эти слова крайне удивили меня. Я с нетерпением ждала разъяснений.
— Выслушайте меня, — продолжал он, — и решите, стоит ли это дело денежных жертв, которые потребуются от вас, если вы захотите послать кого-нибудь в Нью-Йорк. Я знаю подходящего человека, а сумму издержек, с включением телеграммы, я определяю…
— Не говорите об издержках, — воскликнула я, возмущенная чисто шотландской точкой зрения, ставившей на первый план кошелек. — Я не забочусь об издержках. Расскажите мне, что вы узнали.
— Она не заботится об издержках, — повторил Плеймор шутливо, — это чисто по-женски.
Я могла бы сказать: «Он заботится прежде всего об издержках — это чисто по-шотландски». Но я была слишком заинтересована, чтобы острить. Я нетерпеливо попросила его:
— Говорите, говорите!
Он вынул свою копию с записок Бенджамена и указал мне на следующие слова: «Как быть с письмом? Сжечь его? В камине нет огня. В коробке нет спичек. Весь дом вверх дном. Слуги разбежались».
— Неужели вы понимаете значение этих слов?
— Я припомнил подробности тех дней и легко объяснил их значение.
— И можете объяснить их мне?
— Конечно. Эти загадочные слова передают очень точно некоторые прошлые факты. Мне стоит только рассказать вам эти факты, и вы будете так же проницательны, как и я. Во время судопроизводства ваш муж удивил меня, потребовав, чтобы я отказал немедленно всем слугам в Гленинге. Он поручил мне отдать им жалованье за четверть года вперед, дать им наилучшие аттестаты, вполне ими заслуженные, и потребовать, чтобы час спустя после моего приказания никого из них не было в доме. Побудительной причиной этого странного поступка было почти то же самое, что руководило его поступками в отношении вас. «Если я когда-нибудь вернусь в Гленинг, — сказал он мне, — у меня не хватит духу взглянуть в лицо моим честным слугам после того, как меня судили по обвинению в убийстве». Что я ни говорил ему, ничто не поколебало его решения. Я отпустил слуг. Час спустя после моего приказания они ушли, оставив всю дневную работу неоконченной. Единственными людьми, оставшимися в усадьбе, были сторож, его жена и дочь, жившие на краю парка. В последний день судопроизводства я поручил дочери прибрать комнаты. Она была хорошая девушка, но она никогда не служила горничной и ей не могло прийти в голову наложить дров в камины спальных комнат и наполнить спичечницы спичками. Слова Декстера описывают состояние его комнаты, когда он вернулся в Гленинг с подсудимым и его матерью. Естественно, не найдя возможности сжечь таинственное письмо, он разорвал его и бросил клочки в пустой камин или в корзинку с ненужными бумагами. Во всяком случае, ему нельзя было долго думать над этим. Все в этот день делалось поспешно. Подсудимый, его мать и с ними Декстер уехали в Англию в этот же вечер. Я сам запер дом и отдал ключи сторожу. Условлено было, что сторож возьмет на свое попечение приемные комнаты, а его жена и дочь — спальни. Получив ваше письмо, я тотчас же отправился в Гленинг, чтобы расспросить старуху насчет комнат вообще и спальни Декстера в особенности. Старуха припомнила, что в то время, когда хозяин уехал и дом был заперт, она слегла в постель от боли в пояснице и не выходила из сторожки около недели, если не больше. Все, что было сделано в это время для уборки спальных комнат, было сделано ее дочерью. Она и только она может сказать, куда девался сор, оказавшийся в комнате Декстера. Теперь в этой комнате, как я убедился собственными глазами, нет ни клочка разорванной бумаги. Где нашла девушка клочки таинственного письма и что она сделала с ними — вот вопросы, за разъяснением которых нам придется обратиться в Америку, по той простой причине, что дочь сторожа год тому назад вышла замуж и переселилась с мужем в Нью-Йорк. Я не хочу обольщать вас обманчивыми надеждами, я не хочу вводить
