Макс Алан Коллинз
Сделка
К счастью для Америки, в этом деле и в такой ситуации она зависела не от юнцов, которых просто заманили или призвали в армию, а от «суровых парней», отправившихся в бой добровольно, которые больше всего хотели сразиться с вездесущим врагом, разбудившим их первобытные инстинкты.
"Молись за друга моего -
Его последний час настал
На острове Гуадалканал".
Если ты не сделаешь так, как я сказал, то получишь пулю в лоб.
Ни один бизнес не сравнить с шоу- бизнесом.
Пролог
Больница святой Елизаветы
Конгресс Хайтс, Мэриленд
26 ноября 1942 года
Я не мог вспомнить своего имени.
Очнувшись, я, черт возьми, не знал, где нахожусь. Маленькая комнатушка со стенами, выкрашенными в бледно-зеленый цвет, больничный запах... Но что это была за больница? Где?
А потом еще эта чертова штука: я не смог вспомнить своего имени. Не смог, и все тут. Оно исчезло.
И некого было спросить. Я был один в маленькой комнатке. Только я и три пустые, аккуратно застеленные койки военного образца, да маленькие тумбочки возле каждой из них. И хоть бы какая картинка на этих тумбочках! Даже зеркала на стенах не было. Как, черт побери, они думали, парень вроде меня мог узнать, кто он такой, если нет зеркала?
Я сел в кровати. Матрас подо мной, набитый конским волосом, издал ужасающий скрип, как будто он был наполнен металлической стружкой. Во рту у меня был горький, лекарственный привкус. Может, просто так, а может, я был до одурения накачан лекарствами. Мое имя вернется ко мне. Обязательно.
Я встал на дрожащие ноги. Слава Богу, еще не разучился ходить, но к Олимпийским играм был явно не готов.
Отлично. Я знал, что такое Олимпийские игры. Я знал все о тех вещах, которые приходили мне в голову. Знал, что матрас набит конским волосом, подушка – тоже. Я знал, какого цвета зелень. Знал, что это грубое коричневое шерстяное одеяло было солдатским. Но кем я был? Откуда? Кем, мать твою, я был?
Я снова сел на край кровати: ноги больше не держали меня, да и тело больше не выдерживало. Где берет начало моя память? Вспоминай. Вспоминай.
Я припомнил другую больницу. Это было вчера, или раньше? Я вспомнил, как просыпался на больничной койке, стоявшей рядом с окном. А за окном, черт их возьми, были пальмы. И я кричал, кричал...
Но я не знаю, почему я кричал при виде пальм. Зато я знаю, что такое пальмы. Это было начало. Не думаю, что, увидев пальму сейчас, я бы закричал. Черт, мне нужен был кто-нибудь. Этот привкус во рту...
Потом я вспомнил, как смотрелся в зеркало! Да, в другой больнице я смотрел на себя в зеркало и видел человека с желтым лицом.
– Проклятый япошка! – сказал кто-то и разбил зеркало.
Все еще сидя на краю койки, я дотронулся рукой до лба и нащупал повязку. Я заметил, что рука была желтой.
Это был я. Я разбил зеркало. Это я пронзительно орал на япошку. И я был этим самым япошкой.
– Ты не проклятый япошка! – произнес кто-то.
Опять я.
Ты не япошка. Ты думаешь и говоришь по-английски. Они не знают Джо Ди Маггио и Джо Луиса. А ты знаешь.
Ты знаешь английский, ты знаешь япошек, ты знаешь про Ди Маггио и про Луиса, но ты не знаешь собственного имени, не так ли, schmuck?[1]
Schmuck? Разве это не еврейское слово? Я – еврей. Еврей, или что-то в этом роде.
– Мать твою, – сказал я и снова встал. Пора было прогуляться. Пора было найти другое окно и посмотреть, росли ли за ним пальмы, а заодно выяснить, стану ли я кричать при виде их.
Я был в ночной рубашке, поэтому выдвинул ящик из тумбочки и нашел кое-какую одежду: нижнее белье, носки, фланелевую рубашку кремового цвета и коричневые хлопковые штаны. Я надел их. И я помнил, как это делается. И я почти споткнулся о пару туфель, стоявших у кровати, но удержался на ногах и надел их. Цивильные ботиночки, не то что те бахилы, к каким я привык.
Соседняя комната была спальней или палатой, или еще чем-то в этом роде. Двадцать аккуратно застеленных коек, все – пустые. Я что, был единственным парнем здесь?
Я прошел через палату и вышел в коридор. Справа от меня было застекленное пространство, в котором суетились хорошенькие девушки в голубых формах с белыми фартучками. Медсестры. Похоже, ни одна меня не заметила. Но зато я их заметил. Они были такими молоденькими. А я так давно не видел хорошеньких девушек. Я не знал, почему. Но знал, что не видел. По какой-то причине мне захотелось заплакать.
Но я сдержался. Инстинкт подсказывал мне, что слезы задержат меня здесь, а мне хотелось выйти. Я не знал куда пойду, потому что не знал откуда я, дьявол, но уж во всяком случае, не отсюда.
Я подошел к стеклу и постучал; одна из сестер удивленно посмотрела на меня. У нее были светло- голубые глаза и белокурые кудри, которые ниспадали на ее плечи из-под белой шапочки. Мелкие, очаровательные черты лица. Милые веснушки на прелестном, почти курносом носике.
Она отодвинула стекло в сторону и приветливо посмотрела на меня из-за стойки.
– А-а, вы – новый пациент, – сказала девушка. Очень мило.
– Неужели? – спросил я.
Она посмотрела на часы, а потом взглянула на карту, которая висела возле стойки.
– И мне кажется, вам пора принять ваши таблетки.
– У меня малярия?
– Ну да. У вас было обострение болезни. Вас привезли сюда после того, как вы провели несколько дней в "М" и "X".
– "М" и "X"?
– Медицинское и хирургическое здания. Она дала мне пилюли – маленькие ярко-желтые пилюли – и крохотный бумажный стаканчик воды. Я взял пилюли и воду. Во рту остался горький привкус.
– Расскажите мне что-нибудь, – попросил я.
Она улыбнулась, и мне понравилась ее улыбка. У нее были по-детски мелкие белые зубы.
– Конечно.
– А там, в "М" и "X", растут за окнами пальмы?
– Едва ли. Вы в Сент-Езе.
– Сент-Езе?
– Святой Елизаветы. Недалеко от Вашингтона, в округе Колумбия.
– Так я в Штатах?
– Да. Добро пожаловать домой, солдат!
– Никогда не называйте морского пехотинца солдатом. Мы можем воспринять это как оскорбление.
– Ах, так вы морской пехотинец. Я сглотнул.
– По-моему, морской пехотинец. Девушка вновь улыбнулась.
– Не беспокойтесь, – сказала она. – Через несколько дней вы все выясните.
– Я могу вас попросить выяснить кое-что для меня?
– Конечно. Что именно?
– Мое имя.
