стороны. Проходят дни, недели. Я смотрю, как за окном идёт снег. И за всё это время, единственный голос, который я слышу — мой собственный.
Что же они делают? Почему тянут? Неужели так трудно организовать казнь единственной девушки- убийцы? Я продолжаю умерщвлять саму себя. Я ещё никогда не была такой худой, и никогда не боролась с голодом настолько ожесточенно, что иногда моя животная натура сдавалась при мысли о хлебе с маслом или жареном мясе. Но все-таки, я одерживаю победу. На протяжении нескольких дней я чувствую себя довольно паршиво и думаю, что наконец-таки попрощаюсь с этой жизнью, когда вдруг понимаю, что количество выдаваемых мне таблеток морфлия становится всё меньше и меньше. Они потихоньку пытаются свести моё пристрастие на нет. Но почему? Конечно же, перед толпой будет легче линчевать наркоманку в лице Сойки-пересмешницы. И тогда меня пронзает страшная мысль: а что, если они не собираются меня убивать? Что, если у них другие планы на меня? Какой-то новый способ переделать, натаскать и использовать меня?
Нет, я не пойду на это. Если я не могу убить себя здесь, в этой комнате, я осуществлю задуманное при первой же возможности, выйдя отсюда. Они могут привести в порядок моё тело, одеть меня и опять сделать красивой. Они могут создать оружие мечты, которое материализуется моими руками, но они никогда не смогут промыть мне мозги и использовать по своей прихоти. Я не чувствую никакой солидарности с этими монстрами, называющими себя людьми, несмотря на то, что я одна из них. Мне кажется, в словах Пита о том, что мы уничтожим сами себя и позволим другим созданиям занять наше место, есть доля истины. Потому что с теми существами, которые приносят в жертву жизни детей, явно происходит что-то не то. Вы можете перефразировать это как угодно. Сноу думал, что Голодные Игры были эффективным средством контроля. Койн считала, что парашюты положат конец войне. Но, в конце концов, кто одержит победу? Никто. Правда в том, что все остаются в проигрыше, живя в мире, в котором происходят такие вещи.
После двух дней, проведённых лёжа на матрасе, без малейшего желания есть, пить или даже принимать таблетки морфлия, дверь в мою комнату открывается. Кто-то подходит к кровати и попадает в мое поле зрения. Хэймитч.
— Суд над тобой закончился, — говорит он. — Вставай. Мы едем домой.
Домой? О чём он говорит? У меня больше нет дома. И даже если это было бы возможным, попасть в то воображаемое место, я слишком слаба, чтобы двигаться. В комнате появляются незнакомцы. Они поят и кормят меня. Моют и одевают. Один из них поднимает меня, словно тряпичную куклу, относит на крышу, сажает в планолёт и пристегивает ремнями к сиденью. Хеймитч и Плутарх садятся напротив меня. Через несколько минут мы поднимаемся в воздух.
Никогда не видела Плутарха в таком хорошем настроении. Он прямо светится от счастья.
— У тебя, должно быть, миллион вопросов! — Когда я никак не реагирую на него слова, он сам на них отвечает.
После того, как я застрелила Койн, началось бог знает что. Когда шумиха улеглась, они обнаружили тело Сноу, по-прежнему привязанное к столбу. Мнения по поводу его смерти разделились: то ли он задохнулся от смеха, то ли его раздавила толпа. Хотя, в принципе, всем наплевать. Срочно провели экстренные выборы, на которых Пейлор избрали президентом. Плутарха назначили министром связи, что означает, что он отвечает за радио- и телевещание. Первым же грандиозным событием, освещаемым телевидением стал суд надо мной, на котором он был главным свидетелем. Защиты, конечно же. Хотя большую роль в моём освобождении сыграл Доктор Аурелиус, который, видимо, заработал очки, представив меня как безнадежную, контуженную сумасшедшую. Единственное условие моего освобождения — нахождение под его наблюдением, несмотря на то, что оно будет проходить по телефону, потому что он никогда не жил в таком захолустье, как Дистрикт12, а я должна отбывать своё наказание там до дальнейших распоряжений. Правда в том, что никто не знает, что делать со мной теперь, когда война закончилась, хотя, если начнётся другая, Плутарх уверен, что они найдут, где меня задействовать. При этом Плутарх сильно смеётся. Кажется, его никогда не волнует, оценят ли его шутки другие.
— Плутарх, ты готовишься к очередной войне? — Спрашиваю я.
— О, не сейчас. На данный момент у нас конфетно-букетный период и все соглашаются с тем, что такой ужас не должен повториться, — отвечает он. — Но у коллективного мышления обычно короткая память. Все мы непостоянные глупые существа со скудными воспоминаниями и потрясающим даром саморазрушения. Хотя, кто знает? Может так и будет, Китнисс.
— Что? — Спрашиваю я.
— Память об этом мы пронесём через года. Возможно, мы являемся свидетелями эволюции человеческой расы. Подумай об этом.
А затем он спрашивает, не хотела бы я спеть в шоу, которое он запускает через пару недель. Капля позитива не помешала бы. Он пришлёт команду ко мне домой.
Мы приземляемся в Третьем Дистрикте, чтобы высадить Плутарха. У него встреча с Бити по поводу улучшения системы передачи. Он провожает меня напутственными словами:
— Не пропадай.
Когда мы вновь поднимаемся в небо и оказываемся среди облаков, я смотрю на Хеймитча.
— Так зачем ты возвращаешься в Двенадцатый?
— Кажется, что в Капитолии для меня тоже не нашлось места, — отвечает он.
Сначала я об этом не задумываюсь. Но вскоре меня одолевают сомнения. Хеймитч никого не убил. Он мог бы поехать куда угодно. Он возвращается обратно в Двенадцатый только потому что ему приказали.
— Ты должен присматривать за мной, не так ли? Как мой ментор? — Он пожимает плечами. И тут я понимаю, что это значит. — Моя мама не вернётся.
- Нет, — следует ответ. Он достает из кармана куртки конверт и протягивает его мне. Я внимательно изучаю идеальный аккуратный почерк.
— Она помогает создать госпиталь в Четвёртом Дистрикте. Она хочет, чтобы ты позвонила ей, как только мы доберемся. Мой палец скользит по изящно написанным буквам.
— Ты знаешь, почему она не может вернуться.
Конечно, я знаю. Потому что, после смерти отца, Прим и исчезновением всего, что было дорого — там слишком тяжело находиться. Но, видимо, на меня это не распространяется.
— Хочешь знать кого ещё не будет?
— Нет, — отвечаю я. — Я не удивлюсь.
Как хороший ментор, Хеймитч заставляет меня съесть бутерброд и делает вид, будто поверил в то, что я сплю оставшуюся часть поездки. А сам в это время обшаривает каждый сантиметр планолёта в поисках ликёра и, найдя его, засовывает в свою сумку. Ночью мы приземляемся в Деревне Победителей. В половине домов горит свет в окнах, включая дом Хеймитча и мой. Но не в доме Пита. Кто-то развёл огонь на моей кухне. Я сажусь перед ним в кресло-качалку, сжимая письмо матери.
— Ну, до завтра, — говорит Хеймитч.
Как только звук ударяющихся друг о друга бутылок ликёра, доносившийся из его сумки удаляется, я шепчу:
— Сомневаюсь.
Я не в состоянии встать со стула. Остальная часть дома кажется холодной, пустой и темной. Я закутываюсь в старый платок и продолжаю смотреть на огонь. Кажется, я засыпаю, потому что, открыв глаза, я понимаю, что настало утро и я вижу, как Сальная Сэй колдует у плиты. Она готовит яичницу с тостами и сидит рядом, пока я все не съедаю. Мы практически не разговариваем. Её маленькая внучка, та, которая живет в своём собственном мире, берёт клубок ярко-голубой пряжи из корзины моей матери для рукоделия. Сальная Сэй просит её положить клубок на место, но я разрешаю ей оставить его себе. В этом доме никто больше не вяжет. После завтрака, Сальная Сэй моет посуду и уходит, но возвращается к ужину, чтобы опять заставить меня поесть. Я не знаю, с чего такая забота: просто по-соседски или с подачи правительства, но она приходит два раза в день. Она готовит, я съедаю. Я пытаюсь продумать свой
