восхищался и которых уважал даже такой неисправимый чикагский циник, как ваш покорный слуга.
Лишь на несколько лет старше меня, Линдберг был несомненно одним из самых знаменитых и уважаемых людей в мире. Каких-то пять лет назад он на маленьком одномоторном самолете под названием «Дух Святого Луи» пересек Атлантический океан; эта увеселительная прогулка длиной в 3610 миль – первый одиночный беспосадочный перелет из Нью-Йорка в Париж – мгновенно превратила скромного долговязого юношу (тогда ему было двадцать пять лет от роду) в международную знаменитость. Сам того не ожидая, он заслужил сотни наград и медалей, в том числе крест «За выдающиеся заслуги в области авиации» и почетную медаль Конгресса США. Судя по статьям в газетах и кадрам кинохроники, он был спокойным, даже робким парнем со Среднего Запада, который сумел стать американским героем во времена безнравственности и коррупции.
Я не верил в героев, но даже для меня Линдберг был героем. Я испытывал странное волнение и тревогу оттого, что мне предстояло встретиться с ним в такой трудный и нерадостный момент его жизни.
– Поганая земля, – вдруг сказал Уэйтли басом, от которого окна «седана» задребезжали, а я окончательно проснулся.
– Что?
Уэйтли повторил, и оказалось, что это одно слово, а не два:
– Саурленд. Иногда ее называют «забытой землей».
Дворецкий, весь в траурно-черном, с величественным видом отстранился от руля и большой головой кивнул в сторону окна на густые заросли, через которые была проложена эта частная дорога, покрытая сейчас грязью.
– Говорят, – сказал он, – что гессенские наемники сделались жертвой этих дебрей, перестали воевать и осели здесь. – Он посмотрел на меня зловещим взглядом. – Они смешали свою кровь с индейской кровью.
Он проговорил это так, как будто речь шла о ритуальном заклании, а не о добровольном совокуплении с краснокожими женщинами.
– А в Саурлендских горах прятались беглые рабы, – мрачно добавил он.
– Держу пари, что и они смешали свою кровь с индейской, – сказал я и прищелкнул языком.
Уэйтли кивнул, лицо его по-прежнему было угрюмым.
– Потомки гессенцев и те, кого они здесь наплодили, ютятся теперь в жалких лачугах, а то и просто в пещерах на этих холмах и горах.
– Отличное место для публичного дома, – заметил я.
– Полковник выбрал свой участок, находясь в самолете, – сказал Уэйтли, переключив скорость «седана», а заодно и себя на другую тему. Ему вдруг расхотелось говорить о диких шайках полукровных горцев, однако тон его по-прежнему оставался холодным. Он оторвал большую руку от руля и указал ею в воздух. – Полковник и миссис Линдберг выбрали вершину холма, где не бывает тумана.
– Значит, у него есть посадочная полоса?
Уэйтли кивнул.
– Даже эта грязная дорога отбивает охоту ездить сюда у путешественников и туристов. Полковнику нравится жить в уединении. Отдаленное от света имение – необходимость для Линдбергов.
– И обязанность.
Он медленно повернул ко мне свой длинный нос.
– Извините?
– Живя в этой глуши, они являются легкой мишенью, скажем, для кровожадных полукровных горцев или для похитителей людей.
Уэйтли фыркнул и до самого имения больше не отрывал взгляда от дороги.
Впереди у побеленной каменной стены имения с коваными железными воротами стояло много автомобилей и машин скорой помощи. На некоторых автомобилях были знаки, указывающие на их принадлежность к определенной службе новостей; ну а машины скорой помощи были старым трюком: они были переоборудованы в передвижные фотолаборатории; разумеется, сирены при этом сохранялись, и они могли передвигаться с большой скоростью, когда в этом была необходимость. Рядом на холодном мартовском воздухе, смешивая дым сигарет и сигар с клубами пара изо ртов, стояли сотни репортеров, фотографов и операторов кинохроники, слетевшихся со всей страны, словно мухи на труп животного. Довольно далеко от ворот, но в пределах видимости стоял ветхий заброшенный дом, ставший приютом для десятков газетчиков.
Ворота охраняли несколько полицейских из Нью-Джерси. Они казались такими же мрачными, как и погода в Саурленде. На них были светло-синие форменные куртки, фуражки с кожаным козырьком и брюки для верховой езды в желтую полоску.
– Они похожи на мальчиков-хористов из «Студента-принца», – сказал я.
Уэйтли изогнул одну бровь, кажется, в знак согласия, когда нас пропустили в ворота.
Больше, чем средний дом, но меньше, чем дворец, особняк Линдберга, стоящий на небольшом, очищенном от леса участке земли, представлял собой живописное строение в два с половиной этажа с двумя фронтонами, затерявшееся среди лесов и холмов Саурленда. Дорога обогнула побеленный дом, миновала широкий двор, свернула на запад, и мы оказались на небольшом мощеном дворе, запруженном машинами. Частокол, окружающий большой, похожий на французскую помещичью усадьбу дом, придавал ему уютный, цивилизованный оттенок, как и ветряная мельница, лопасти которой то и дело принимались вращаться под действием холодного ветерка, однако все это никак не компенсировало одинокости этого окруженного девственной природой островка.
Все имение оставляло впечатление незавершенности: если не считать посадочной полосы за двором перед домом, участок вокруг дома еще не был благоустроен – он представлял собой унылую мешанину из снега, сорняков и грязи. На большинстве окон в доме не было занавесок.
– Когда Линдберги переехали сюда? – спросил я у Уэйтли, когда он остановил машину.
– Они приезжали сюда только на уик-энды, – ответил он.
– И давно они начали приезжать сюда? – спросил я, хотя был уверен, что люди не могли жить в этом имении больше одного-двух месяцев.
Уэйтли подтвердил мое предложение:
– С января.
– Где они живут остальное время?
Уэйтли нахмурился, как хмурятся взрослые люди, когда дети задают им одни и те же бессмысленные вопросы.
– В Некст Дэй Хилле.
– Это где?
– Поместье Морроу. В Энглвуде. Пойдемте.
Он вылез из машины, и я тоже. День был холодным и пасмурным, и я был рад, что взял с собой перчатки. Уэйтли вытащил из машины мою сумку и подал мне. Я думал, что он сам понесет ее, но он не был моим дворецким, и мне пришлось тащить ее самому.
Я последовал за высоким англичанином к гаражу на три машины. Он открыл дверь, и нашему взору предстала группа копов, работающих на временном командном, пункте. Была вторая половина дня воскресенья, но никто не отдыхал. Полицейский у коммутатора отчаянно манипулировал штепселями, переключая звонки на соседний походный стол, заставленный телефонами, вокруг которого столпились люди в штатском; за двумя другими столами полицейские в форме сортировали почту, выбрасывая ненужную корреспонденцию в уже переполненные корзины. Трещали два телетайпа, выплевывающие бумагу прямо на цементный пол, на котором извивались телефонные провода и электрические шнуры; запах дыма сигарет и сигар смешивался с запахом дымящегося горячего кофе.
– Здесь, сэр, – сказал мне Уэйтли; слово «сэр» у него прозвучало удивительно дерзко, – собираются сотрудники полиции.
– Эй, – сказал я, – я должен поговорить с...
Но в этот момент он вышел и закрыл дверь, не дав мне договорить фразы, заключительным словом которой должно было стать слово «Линдберг».
Ко мне со скучающим видом подошел пузатый круглоголовый полицейский лет пятидесяти с жесткими
