Мужчина спохватился, будто поведал мне государственную тайну. И в свою очередь перешел в атаку:
— А вы откуда?
— Из столицы Финляндии — Хельсинки. Как турист знакомлюсь с этой страной, о которой много говорят и мало знают. Я не христианин, не иудей, не мусульманин. Признаю только одну веру — в человечность…
Мой собеседник пододвинул стул поближе и, словно вспоминая, повел рассказ о своей жизни. Он прибыл с женой в Израиль ранней весной. Надеялся на обещанное: хорошее место, двухкомнатную квартиру. Ни того, ни другого получить не удалось. Можно было поселиться в бывшем лагере палестинских беженцев недалеко от Иерихона. Но он предпочел трущобы Яффы жалким баракам.
— Вот и живу пока у кузена. Жалко, что у него только одна комната. Тесно, все-таки шестеро взрослых. Не привык я к такой тесноте. Как-никак раньше была квартира из двух комнат с кухней, красивым балконом и свой сад…
— Какую же страну вы покинули?
— Какое это теперь имеет значение. Возврата к старому нет…
— А если уехать обратно? Мужчина мрачно развел руками:
— Куда уедешь с пустыми карманами? Сейчас я ничто… У меня нет родины… Никогда не прощу кузену, что он сманил меня с женой сюда… Никогда…
— А где, кстати, жена?
— Там, — кивнул тот в сторону распахнутой двери.
— Не познакомите меня с ней?
Мужчина равнодушно пожал плечами. Мы встали и перешли в кафе. За длинной стойкой маячили хозяин и его сын официант — тот самый юноша в переломном возрасте. Стоя на коленях, молодая женщина подтирала растрескавшийся каменный пол. Увидев меня, она стремительно поднялась, схватила тряпку, таз и скрылась в дымной кухне.
— Не хочет ни с кем встречаться, — смущенно обронил муж.
— У нее нет никакой профессии? — поинтересовался я, когда мы вернулись к столику.
— Как же, есть. Она учительница. Могла бы преподавать испанский язык, да кому он здесь нужен. Вот и гнет спину над тазом и тряпкой. Хозяин-то вообще симпатичный человек, платит ей по шестьдесят фунтов в неделю…
Мужчина продолжал скрывать свое бывшее гражданство. Вспомнив репортерские навыки, я без обиняков спросил:
— Простите, как вас зовут?
— Местным жителям было трудно произносить мое имя, поэтому сменил. Теперь меня зовут Леви. А жену здесь называют Дебора…
Леви вдруг смерил меня пристальным взглядом. Его вопрос прозвучал неожиданно:
— А вы бывали в Советском Союзе?
— Много раз.
— Ав Грузии были?
— Ну, разумеется. Чудесная страна, где у меня столько друзей. А Тбилиси, это же маленький Париж!
На Леви было больно смотреть: его губы дрожали. Он поднялся, было пошел, но вернулся.
— Простите, не найдется у вас сигареты?
Я достал пачку. Леви сжал ладонями мою руку и заглянул в глаза.
— Большое спасибо… Я не забуду…
Не оглядываясь, он покатил свою тачку к стройке. Я допил апельсиновый сок и пошел в другую сторону — к центру города.
Шагая, я вспоминал поговорку, что одна ласточка весны не делает. Судьба моего собеседника не могла дать мне полного представления о проблемах переселенцев в Израиле. Некоторые из приезжих нашли работу по специальности. Однако и судьба Леви не исключение. Западная пресса пишет, что ежегодно в Израиль прибывает около 40 000 иммигрантов. Но одновременно идет и обратный процесс. С 1948 года страну покинуло свыше 300 000 человек.
Когда-то и они казались себе искателями счастья, летящими на звуки «гуслей Сиона». Но поняли: можно сменить гражданство, имя. Нельзя менять родину.
Ветер или чья-то опытная рука забросили в окно моего гостиничного номера в Иерихоне листовку. Текст гласил:
«Мировая история не знает случая, когда бы для жителей оккупированной страны — как прежних, так и новых — были созданы столь блестящие условия, какими располагает население земель, воссоединенных с Израилем в ходе шестидневной войны 1967 г.»
Сказано броско, но мысль для меня не нова. Нечто подобное я уже занес в свой блокнот со слов нашего местного гида, в прошлом лютеранского священника, обращенного в иудаизм.
— Бедуины, оставшиеся в Израиле, не прогадали — достаток, наконец, пришел в их дом, — просвещал он нас. — У каждой семьи своя машина, современное жилье, стада овец. Спросите у арабов с оккупированных земель: хотят ли они воссоединиться с Иорданией? В ответ вы услышите «нет». Эти люди предпочитают жить не в лагерях для беженцев, а в свободном Израиле…
Все это было чрезвычайно увлекательно для меня именно потому, что прямо противоречило моим прежним представлениям. До сих пор, основываясь на кое-какой статистике и фактах из газет, я полагал, что, если ты не еврей, то в Израиле тебя ждет участь человека без прав. У арабов же, помнилось мне, положение самое тяжелое. Израильские власти относят их к особой касте, которая стоит ниже гоев, то есть неевреев. Годовой заработок арабского рабочего составляет лишь три четверти заработка еврея. Араб отстранен от воинской службы, если же его заподозрят в оппозиции к правительству, итог один: тюрьма, пепелище там, где был его дом. Хранения огнестрельного оружия достаточно, чтобы араба арестовали как сообщника партизан. В стране действует 159 законов и декретов антиарабского толка.
А, быть может, и не 159? Я всегда гордился, что наделен от рождения склонностью к скептицизму. Листовка, пламенные речи гида порождали сомнения. Но израильская действительность здесь, под рукой. Ее можно пощупать, попробовать на зуб, рассмотреть с пристрастием. Итак, в путь!
После недолгих поисков мне удалось встретить молодого араба, который знал английский и согласился быть моим спутником. До «шестидневной войны» неподалеку от Иерихона размещались лагеря палестинских беженцев, насчитывавшие несколько тысяч человек. Почему бы не отправиться туда, предложил юноша. Но оказалось, что в октябре 1972 года интервью у обитателей лагеря взять невозможно — в лачугах гулял ветер. Лагерь беженцев опустел в июне 1967 года. Куда же девались палестинцы?
— Бежали в Иорданию, — пояснил мой новый гид. — Осталось лишь несколько стариков да больных. Сейчас сюда стараются заполучить новых переселенцев…
Неудача не обескураживает истинного исследователя. Мне не терпелось познакомиться теперь с жизнью бедуинов. Любопытно было бы взглянуть на их личные автомашины, которым так завидовал лютеранский поп-расстрига. Поколесив по знойной пустыне, разлинованной следами танковых гусениц, мы набрели, наконец, на этакую берлогу, сооруженную из старых ящиков, кусков жести и верблюжьих шкур. Рядом стояли еще два таких же шалаша, а невдалеке на открытом месте верблюды жевали сухие колючки. Жизнь поводила меня по трущобам, я видел лачуги бедных и отверженных, но такого человеческого жилья, пожалуй, не встречал никогда.
Бедуины отнеслись к нам холодно. Не ответили на мое приветствие, не хотели сперва вступать в разговор. Один из них подозрительно спросил:
