что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.
Гек взял баян, склонился к нему, пробежал пальцами вверх-вниз, посмотрел на немца. Я заметил: что бы он ни делал, всегда посматривал на немца и был очень доволен, когда тот обращал на него внимание.
— Споем, Пауль? — сказал он и заиграл, напевая немецкую солдатскую песенку.
Немец улыбнулся, закивал головой, но петь не стал. Он вообще вел себя странно: смотрел на окружающих свысока и в то же время с каким-то любопытством, словно перед ним были не люди, а не виданные им ранее интересные животные. Когда к нему обращался заискивающий Гек, он, не оборачиваясь, кивал в ответ головой.
Мокина запела песенку по-немецки, немец блаженно улыбался, но не всем, а одной ей.
Гек оборвал песню, чему-то громко засмеялся.
— Пауль, Пауль! А вот эту, итальяшкину, а? — И Гек заиграл, задергался весь в такт музыке:
— О, о! — замахал немец руками, притворно морщась. — Не карош! Макароны!
Гек будто давился смехом, с трудом выговорил:
— Не любит итальянцев! Я знаю, Пауль! Ха-ха! Хочешь, сыграю, что тебе нравится?
Гек растянул мехи баяна, тряхнул головой, и рассыпался мелкими колокольчиками задорный фокстрот. Немец вскочил, завилял задом, пошел с Мокиной танцевать. Минуты через две встал Богомаз, пригласил вежливым поклоном головы свою девицу и с места включился в быстрый темп танца, выделывая длинными ногами замысловатые крендели.
Несколько ребят и девушек, пришедших позже, молча смотрели на танцующих. Лешка подсаживался к ним, разговаривал. С ребятами выходил в коридор курить. Курил он в этот вечер много, почти с каждым, и подолгу.
Поздно вечером, когда уже никого не ждали, пришел Миша Зорин. Загорелый, похожий на цыгана, коренастый, с сурово надвинутыми бровями, он буркнул «здравствуйте», видимо не заботясь, услышат его или нет. Мимоходом сунул руку Лешке, сел в сторонке, посматривая на всех исподлобья. Огромные, жилистые, будто не его, кулаки лежали на коленях.
Я знал Зорина, он и раньше был угрюмый, замкнутый, мало смеялся, но таким суровым и, как мне показалось, ненавидящим все окружающее, он не был. Лешка подсел к нему, что-то спрашивал, говорил, но Зорин, глядя в сторону, лишь изредка кивал отрицательно головой или нехотя отвечал короткими словами.
Раскрасневшаяся Мокина, обмахиваясь платочком, вышла в переднюю комнату, попросила у мамы попить. Мама подала ей воду, спросила:
— Клара, значит, правда, что ты за немца замуж выходишь?
Мокина отняла от губ стакан, оттопырила мизинчик с красным ногтем, удивилась:
— А что? — Брови ее поползли на лоб, изогнулись в дугу. — Разве немец не человек?
— Человек-то человек…
— По крайней мере, хоть жизнь увижу, людей, культуру.
Она отдала стакан, осторожно приложила платочек к накрашенным губам, подошла к двери и стала у косяка, глядя на своего «человека», который стоял посередине комнаты и кричал:
— Давай рюсский игра бутилька!
Его не поняли, пояснила Мокина:
— В бутылку предлагает играть. Крутить бутылку. В чью сторону остановится горлышком, тот должен выйти, поцеловать крутившего и затем сам остается крутить.
— Крутить! Крутить! — орал немец. — Крутить и целовать.
Ему дали бутылку. Я заметил, что девушки напряженно, с испугом следили за вертящейся, как волчок, на гладком полу бутылкой. А она будто нарочно крутилась долго. Наконец почти совсем остановилась, но тут же повернулась еще на пол-оборота и указала на Богомаза.
Все облегченно вздохнули, улыбнулись. Немец не стал целоваться с Богомазом. Вновь завертелась бутылка, и снова все затихли. Теперь она показала на Гека. Тот улыбнулся во весь рот и, изображая из себя жеманную девицу, ломаясь, встал. Но немец не принял его шутки, он начинал сердиться.
— Не карош бутилька, — сказал он и с остервенением покрутил ее.
Бутылка затряслась, дробно застучала об пол, словно больной в лихорадке, несколько раз обернулась, остановилась. И в тот же миг две девушки отодвинулись со своих мест в разные стороны: мол, ни на кого, мимо показывает бутылка. Немец посмотрел на них, плотно сжав тонкие губы, качнул головой, снова нагнулся к бутылке. Теперь она точно показывала горлышком на Машу. Маша вдруг так вспыхнула, словно ей в лицо кипятком плеснули, вскочила с места, кинулась к двери и по пути будто случайно ударила ногой бутылку. Бутылка отлетела к стене, рассыпалась со звоном на мелкие осколки. Злоба перекосила лицо немца, он, скрипнув зубами, забормотал что-то по-немецки, наверное ругательства, так как Мокина укоризненно сказала ему:
— Пауль!..
— Карошо! — угрожающе проговорил немец. — Не хотит целовайт… Тогда танцевайт русский барыня!
— О, это дело! — вскочила улыбающаяся веснушчатая, с челочкой на лбу девушка, которая минуту назад, бледнея, настороженно следила за бутылкой.
Она, пристукивая каблучком, лихо прошлась по кругу, остановилась перед Геком.
— Давай русскую! Чего ж сидишь?
Гек подмигнул ей, вскинул баян, заиграл. Не обращая внимания на подмигивания Гека, девушка пошла, пошла, сначала расставив руки в стороны, потом закинув одну руку за голову, другую отставив далеко от себя ладонью вверх, и вдруг, подбоченясь, повернула в другую сторону, выстукивая в такт частым переборам баяна. Танцевала она легко, весело, задорно, лицо ее было вызывающе: смотри, мол, проклятый, как мы умеем танцевать!
Но немец, грубо хватая за рукав, вытаскивал девушек на середину комнаты, кричал, брызгал слюной:
— Все, все танцевайт!
Перепуганные девушки сгрудились посреди комнаты, растерянно посматривали друг на друга. Ребята молча наблюдали за немцем, не решаясь остановить его.
Бледный Лешка подошел к Мокиной, сдержанно сказал:
— Скажи ему, что же это?
Вытолкав всех девушек, немец принялся за ребят. Он схватил Зорина, но тот резко отдернул руку, сверкнул на него исподлобья злыми глазами:
— Не трожь!
Немец оторопел:
— Was?
— Да, нас! — сказал Миша. — Сам танцуй!
