— Паш, ну они же тебя любят…Они же как лучше хотели…
— А человек, Маргошка, сам всегда знает, что для него лучше. И неважно, какого этот человек возраста и как к нему относятся его родители. Самое ценное для человека – свобода выбора, понимаешь?
— Да я–то понимаю… — вздохнула Татьянина дочь и произнесла совсем уж для нее обидную фразу: — Сколько себя помню, родители мои из–за этой самой свободы пресловутой всю жизнь друг другу попортили. Отец мой тоже все про свободу талдычил, а потом вообще свалил. И вроде любили друг друга безумно, а выходит, все зря. Так общего языка и не нашли…
«Вот поганка какая, а?» — подумала про себя Татьяна, отчего кровь бросилась ей в лицо, будто пристыдил кто. – « Зачем с каждым встречным–поперечным родительский развод–то обсуждать? Тем более с этим мальчишкой–сопляком… Да еще и ночевала у него этой ночью… А мне сказала – к подруге пошла!»
Она, конечно же, давно знала, что отношения у ее дочери с этим странноватым пареньком далеко не платонические, но все же… Да и не нравился ей этот мальчишка совсем. Не простой какой–то. Не общительный в смысле. И взгляд у него всегда странный, будто сам в себя смотрит или думает о чем–то исключительно своем только, а разговор поддерживает так, приличия ради, механически произнося словно под фонограмму знакомые слова. А теперь, смотри–ка, еще и про свободу толковать начал! Нет–нет, надо в срочном порядке Ритку от него отваживать, не нужна ей такая история в жизни. Знает она, чем это свободолюбие заканчивается. Далеко с ним не уедешь. Нет, еще чего не хватало – сопляк совсем, а туда же – свобода выбора…
Задумавшись, она еле успела отпрыгнуть от открывшейся неожиданно двери и сделала вид, будто очень внимательно, очень сосредоточенно роется в ящике стоящей в прихожей тумбочки, который был, к счастью, будто для нее специально и открыт. Перебирая суетливо старые квитанции и стараясь придать голосу нотки острой озабоченности, спросила на одном дыхании:
— Ритуль, вся обыскалась, а где счет за междугородку за прошлый месяц? Ты не видела случаем?
— Видела. Вот он.
Рита протянула руку и, не поворачивая головы, достала нужную бумажку с полочки, куда по сложившейся годами традиции автоматически складывались все счета, и протянула ее матери, понимающе и грустно улыбнувшись. Обернувшись к стоящему в дверях ее комнаты Павлику, спросила таким же ровным голосом:
— Вы опять сегодня до ночи репетировать будете?
— Не знаю, Марго. Конкурс уже через две недели, готовиться же надо…
— Кому готовиться–то? Эти козлы твои институтские сели тебе на шею и сидят. Одно только название, что группа! Слова твои, музыка твоя, вокал твой… На конкурс они с тобой выставились, смотрите–ка! Все кругом сплошные юные дарования! На чужом горбу проехаться …
— Ладно, не ворчи. Я позвоню. Жди. Сама не звони – отвлекать будешь. Ну все, пока…
«Надо же, разговаривают так, будто меня здесь и нет!» — сердито подумала Татьяна, уходя на кухню. – «Совсем уже обнаглели! Ну, погоди, дочь, устрою я тебе сейчас семейно–гражданскую разборку…»
В сердцах она почти кинула чайник на загоревшуюся веселыми синими язычками газовую конфорку, со звоном начала доставать с полки чайные чашки.
— Ритка, иди с матерью чаю попей! – крикнула в глубину квартиры Татьяна, как только за Павликом захлопнулась входная дверь. — Удели своей недостойной матери хоть пять минут внимания! Мать по тебе соскучиться уже успела, пока ты по чужим квартирам с мужиками шлялась!
— Ну чего ты орешь, как злая кондукторша? — нарисовалась в кухонном проеме улыбающаяся нахально, во все свои белые и ровные тридцать два зуба Ритка. – И чего это тебе в голову вдруг взбрело подслушивать? А? Вроде ты в таком безобразии раньше не замечена была…
Ритка никогда не знала, любит ли она так уж безумно свою мать. Вот спроси ее – и не скажет. Зато знала совершенно точно, что может разругаться с ней всласть, а потом так же всласть и помириться. Да и ругань их всегда была какой–то игрушечной. Они могли наорать друг на друга страшно и обозвать друг друга просто бог знает как, но слова эти ругательные будто отскакивали от них, как горох, не задевая их нутра, будто играли они друг с другом в некую завлекательную игру или упражнялись в театральном каком действе, подзадоривая одна другую яростными, взаправдашними крикливыми репликами. И глядя на них посторонним, неискушенным глазом, могло показаться, что где–то там, в темном зале, сидит невидимый талантливый режиссер и одобрительно кивает им седой и умной головой: верю, мол, вам, девочки, верю… Давайте–давайте, молодцы, девочки…
— Ну, один–то раз в жизни можно и подслушать, чего уж… — махнула в Риткину сторону Татьяна широким жестом. – Зато сразу столько нового о себе, глядишь, узнала!
— Это ты про свой развод, что ли?
— Ритка, ну на фига это с каждым встречным–поперечным обсуждать, скажи? Да и развода еще никакого у нас не было. Просто отец твой с ума сходит. Не нравится ему, когда правду говорят.
— Какую такую правду, мам? Сдалась ему сто лет твоя правда! У него своя есть. Вот он ее и отстаивает. А Пашка, между прочим, никакой не встречный–поперечный, он мой друг!
— Какой такой друг? С друзьями не спят, Ритка. С друзьями дружат. Ты не знала разве?
— Ой, да ладно! Еще начни меня ранней беременностью пугать! Не опускайся до ханжества, а то уважать перестану, поняла?
— Нет, Ритка, беременностью пугать не буду. Вы сейчас в этом деле грамотные, сами кого хошь испугаете. Я тебе другое скажу – он мне в принципе не нравится, Пашка твой…
— Хм… Вообще–то он и не обязан тебе нравиться… Ну ладно, валяй, выкладывай свое материнское мнение. Что там у тебя за принцип такой коварный объявился?
— Слушай, а он что, институт решил бросить?
— Ты и это даже успела услышать? Ничего себе… Чтоб в первый и последний раз подслушивала, поняла? А то не дай бог понравится еще!
— Да ладно… — махнула рукой нетерпеливо Татьяна. – Не учи мать жить. Умная какая…
— Да, с институтом Пашка круто поступил, конечно. На этот факультет конкурс всегда огромный, и даже за деньги только каждого пятого берут. А он взял и притащил сам в деканат заявление – прошу, мол, меня отчислить по собственному и глубоко мною осознанному желанию. Представляешь? Решил, что ему не нужно то, чем он никогда в жизни заниматься не будет.
— Нет, Ритка, не представляю. Что значит, никогда заниматься не будет? Ему что, диплом бы в жизни не пригодился? Не желание это, а дурость сплошная. И вообще, надо во всем доходить до конечной, итоговой точки. Мало ли, нужно или не нужно! Раз начал – надо закончить! Надо идти к намеченной цели, не смотря ни на что!
— А зачем?
— Да затем! Потому что надо всегда жить так, чтоб перед тобой какая–то цель была! Чтоб не было метаний в твоей жизни, а была конечная, четкая и определенная направленность. Пусть на короткий период, это не важно. И к этой цели надо переть и переть что есть сил, только тогда из тебя что–нибудь получится! А если цели нет, тогда в твоей жизни хаос наступает, анархия сплошная. Или та самая пресловутая свобода, о которой папочка твой любил бывало поталдычить…
— Ну, начинается…Мам, ты опять за старое? Целенаправленная ты наша! Забыла, как мы с тобой скандалили? Ты ж чуть не изуродовала меня в детстве этой целенаправленной своей одержимостью…
Татьяна совсем уж было хотела возразить дочери, но вовремя себя остановила. Встав из–за стола, сердито начала оглядывать маленькое кухонное пространство в поисках пачки сигарет. Увидев ее на подоконнике, открыла окно и нервно закурила. Ритка молчала, наблюдала за ней виновато и ругала себя последними словами, что коснулась так по–медвежьи неловко опасной темы. Будто обвинила в чем. Она и не хотела вовсе…
Когда маленькой Ритке исполнилось пять лет, мать отдала ее в спортивную гимнастику. Тренер Ритку признал способной и талантливой даже, о чем и сообщил радостно матери, и обрисовал Риткино будущее в самых радужных красках с медалями, победами, триумфом, огромными деньжищами и всякими разными заграничными впоследствии проживаниями. И даже присоветовал ей, как надо вести себя правильно с
