ребенком, чтоб добиться от него желаемого. То бишь Татьяна должна была внушать ей денно и нощно, как молитву, что она просто обязана быть первой, только первой, и никакой больше. Вот обязана – и все тут. Чтоб никаких сомнений у ребенка больше не оставалось. И слова эти тренерские упали в самую что ни на есть благодатнейшую для себя почву – тщеславия родительского Татьяне было ни у кого занимать не нужно, этого добра ей природа отвалила с переизбытком даже. Как одержимая, она носилась с Риткиной этой гимнастикой, исполняя все жестокие тренерские наказы по режиму питания, сна и отдыха, не слушая Риткиных горьких жалоб и пытаясь пресечь на корню все попытки Риткиного отца вмешаться в этот процесс и отстоять дочкино счастливое детство. Ритка, конечно, страдала, но пикнуть–таки не смела. Если иногда и сопротивлялась, то слабо очень. Некогда было. А отец, надо сказать, ругался с матерью по этому поводу страшно. А однажды, когда Татьяна начала по совету тренера перед соревнованиями Ритку слегка «подсушивать», то есть не кормить практически вообще, отцовское сердце не выдержало такой родительской пытки и подсказало ему крайнее решение – он Ритку просто взял и украл. Увез к друзьям на дачу и разрешил ей есть все, что душа пожелает. Ох уж и оторвалась тогда Ритка на блинах да оладушках, да со сгущенкой, да с маслицем сливочным… А отец в это время ответ держал перед матерью, то бишь молчал гордо и героически, как Зоя Космодемьянская на допросе, и только уворачиваться успевал от летящих в его бедную голову тарелок и чашек. Когда Татьяна дочь свою у тех друзей, наконец, разыскала, с ней чуть обморок не случился: выкатился с деревенского крыльца ей в руки румянощекий веселый колобок, и запрыгал вокруг нее радостно, потому как обнадеялся колобок, что уж с такой фигуркой его теперь точно и на порог даже в ненавистный спортивный зал не пустят. Только зря колобок, конечно же, обнадеялся… Ритке ли вместе с отцом было с матерью воевать? Страшный коктейль из одержимости да тщеславия так просто в словесных боях не уничтожишь, он ни уговорам, ни действиям не поддается. Тут просто ждать надо, когда жареный петух в задницу материнскую клюнет. Он вскоре и клюнул…
Опозорила Ритка своего тренера на важных отборочных соревнованиях, вылетела неуклюже да со всего размаху с брусьев – голова закружилась от голода да перегрузок. Голове этой в наказание больше всего при падении и досталось. Такое сотрясение мозга получила, что полгода потом в больнице провалялась. Пришлось и в школе на второй год оставаться, и ездить долго по санаториям всяким… И учеба потом как–то у Ритки не задалась – комплекс второгодничества сказался. Плюнула она на учебу, танцами увлеклась. Вот это у нее хорошо получалось, с этим был у нее полнейший порядок. Здесь ее и хвалили, и примой ставили, и даже талантливой обзывали. Еще будучи школьницей, Ритка умудрилась найти себе доходную подработку – устроилась приплясывать в шоу в престижном ресторане. Там платили очень хорошо. И после школы там осталась, поскольку карьера ее в том шоу в гору пошла – вот–вот должны были ей начать сольный номер ставить…
Татьяна, конечно же, трагедию, произошедшую с дочерью, переживала ужасно. И бесконечно винила и винила себя - долго еще тот жареный петух ночами ей покою не давал. Но прошло время, и природа взяла свое. Против нее, природы, так запросто и не попрешь… Раз вложила она в тебя что, будь добр, этому и соответствуй. И потому, оставив Ритку в покое, Татьяна взялась за мужа. Решила из него успешного бизнесмена сотворить. Да и время такое как раз образовалось, что все, кому не лень, бизнесом занялись. И принялась Татьяна за это дело со свойственным ей фанатизмом и одержимостью, поскольку муж проявил вдруг крайнюю строптивость и резко пошел в отказ. И не только не захотел идти плечом к плечу к намеченной Татьяной цели, а наоборот, объявил о полной своей свободе и вообще к чему бы то ни было стремиться перестал. Ни целей ему не надо было, ни красных финишных ленточек, ни сладости первенства. Заявил ей, что он свободен в своем человеческом выборе и намерен делать только то, что ему нравится, и работу свою не престижную и малодоходную не бросит ни за что. Татьяна же упорно ни о какой такой свободе и слышать не хотела. И снова начались в Риткином доме битье посуды и скандалы с выяснением того обстоятельства, кто кого больше любит и кто кому каким способом стремится эту любовь доказать. И снова Татьяна навлекла на свою бедную задницу того жареного петуха - не выдержал муж такой семейной обстановки и свалил в отвоеванную в боях свободу. Татьяна опять жутко переживала, корила себя за несдержанность, но тут уж гордость женская подняла в ней голову – и пусть, раз так. Раз ушел, значит, не любит. Свободы ему захотелось, видишь ли. Вот и пусть теперь будет свободен. Только гордость, она штука коварная. Родного человека рядом она не заменит, конечно, а вот ночными слезами в подушку вылиться тут как тут норовит…
Докурив сигарету и успокоившись, Татьяна развернулась от окна к Ритке и даже улыбнулась ей по– доброму. И рукой махнула – ладно, права, мол, ты, чего уж… А усевшись снова напротив дочери, произнесла вслух:
— Ладно, Ритка, правильно ты меня осадила. Да и вообще – какое мне дело до твоего Пашки? Будет у него диплом, не будет, какая мне разница… Тут речь о другом, дочь. Мне вот не понравилось, что он тоже про свободу талдычит, как и отец твой. Я аж вздрогнула, как услышала. Даже нехорошо, неуютно как–то стало. Если уж он в этом возрасте такие слова говорит, что с ним потом будет?
— А что будет? – удивленно моргнула Ритка. – Ничего не будет…
— Нет, дочь. Если уж все так серьезно у вас, если уж вы и жить потом вместе собираетесь… Будь осторожна, Ритка. Мысли о свободе у мужика – штука опасная. Ну сама подумай, какая такая свобода? Что она есть такое? Ни за что и ни перед кем не отвечать? Не нести никаких обязанностей?
— А это что, плохо разве?
— Ну, для мужика, может, и хорошо. А для женщины, с таким мужиком судьбу связавшей?
— А что? Она точно так же должна быть свободна! Это ж ощущение не конкретное только для одного человека, оно ж общее…
— Нет, Ритка! Запомни одно – нет женской свободы. В природе не существует. Женщина, она по– другому устроена. Не нужна ей никакая свобода. Она для семьи живет – для детей, для мужа… Себя ломает ради них. Поэтому ей всегда кто–то нужен рядом, кому можно себя посвятить. Ей все время отдавать себя кому–то надо. Пусть и в уродливых порой формах, пусть и слишком навязчиво, но надо. А как себя можно посвятить тому, кто этого не хочет? Ведь если человек объявляет себя свободным, это значит, ему не нужен никто. И посвящения там всякие женские тоже не нужны. То бишь и сам он, выходит, не будет никогда ради кого–то жить и свободой своей жертвовать. Так что ты поосторожнее с этой свободой–то будь. Иначе наплачешься от нее. Особенно когда еще и любишь…
Татьяна вздохнула горестно и уставилась в чашку с остывшим чаем. Сидела, задумавшись, будто забыв про дочь. Ритка протянула руку, заправила ей за ухо выбившуюся непослушную пепельно–русую прядку, спросила тихо:
— Это ты сейчас про папу сказала, да, мам?
— Да с чего это ты взяла? – резко и сердито дернула головой Татьяна и выпрямилась, с грозным недоумением уставившись на дочь. — Чтоб и упоминания о нем я больше в этом доме не слышала! Еще чего!
— Ой, да ладно тебе! Развоевалась…И когда вы только поумнеете оба, господи? Если уж любите, так и любите друг друга нормально, как люди, а не воюйте по пустякам всяким!
— Как это по пустякам, Рит? Ты что? Он же, можно сказать, нас с тобой бросил! Взял и ушел, и живите, как хотите! Поступил, как мерзавец настоящий… И даже не поинтересуется, как мы тут…
— Мам, не ругай его. Не смей. Я этого слышать не могу. Поняла? И никакой он не мерзавец, ты это и сама прекрасно понимаешь. Он же не от тебя ушел, он от твоего стремления заполучить его целиком ушел. И не надо прикрываться этой своей самоотдачей! И не самоотдача это вовсе, а наоборот, желание подавить, сожрать, заставить во что бы то ни стало плясать под свою дудку! Знаешь, когда тебя сожрать хотят вместе со всеми потрохами, только бегством спасаться и надо, и никакая любовь тут уже не в радость. А он очень любит тебя, я знаю…Так что не ругай его! Хотя бы при мне!
Рита также выпрямилась и также грозно уставилась на мать исподлобья. Татьяна хотела еще что–то сказать, но вдруг разом сникла и опустила голову, и произнесла тихо и равнодушно:
— Значит, сожрать я его хочу, по–твоему, да? Ну, спасибо, дочь…
— Мама! Ну прекрати…
— А может, я тебя тоже съесть хочу? Чего вы оба из меня крокодилицу какую–то делаете? Я же как лучше всегда хотела! Я старалась! Я же все для вас…
— Ну да. Для нас. Лучше скажи – для себя! Для своего одержимого неуемного тщеславия ты
