Правда, потом Асины подруги все подевались куда–то. Жанночка их терпеть не могла. Умела она у всех без исключения находить особенный какой–нибудь изъян, и высмеивала его зло и выпукло так, что изъян этот казался совсем уж чудовищным и для женской дружбы просто неприемлемым. Асе даже, бывало, приятно было, что Жанночка ее так ревнует…
Поднявшись, наконец, на третий этаж, Ася освободила от противной хрустящей обертки букет хризантем и встряхнула его слегка. Цветы дрогнули своими нежными кремовыми лепестками и будто ожили, задрожали тяжелыми пушистыми головками - красота, умереть можно. Ася любила хризантемы. Не те, что похожи на бледные маленькие ромашки, растущие на одной только веточке, а настоящие, толстые хризантемы, большие и роскошные кремово–желтые тяжелые шары. Они ей казались будто осязаемыми, будто имели сладкий какой вкус, похожий на взбитые сливки, и даже пахло от них, казалось, вкусно– съедобным - так и хотелось на язык попробовать. Она всегда дарила Жанночке хризантемы на день рождения…
Выставив перед собой букет, Ася вздохнула и нажала на кнопку звонка. Что ж, будь что будет. Дверь тут же и открылась, явив ей улыбающуюся во все свое полное цветущее лицо Жанночку.
— Господи, ну наконец–то! Как вы долго едете, ей богу! Там Левушка уже изнылся весь, так ему выпить хочется! – радостно воскликнула Жанночка и быстро выхватила у Аси из рук цветы. Тут же выглянув из–за ее плеча на лестничную площадку и продолжая радостно улыбаться, спросила:
— А где?.. Где это ты, Аська, наших любимых деток потеряла? Спрятались, что ли? Ну–ка, ну–ка, я посмотрю…
Высунув язык и игриво–озорно подмигнув Асе, она заглянула в лестничный пролет и постояла так еще немного, нелепо согнувшись полным станом. Потом развернула к Асе удивленно–разгневанное лицо…
Ася никогда не могла определить для себя, красива ее подруга или нет. Все черты лица ее были правильны и выпуклы, но каждая черточка при этом жила как бы сама по себе, не желая гармонично с другими сочетаться. Вот, казалось бы, например, пухлым и чувственным губам Жанночки должны соответствовать мягкие, добрые и глубокие глаза - да не тут то было. Глаза у Жанны были колкими и острыми, как бритвы, и не наблюдалось в них отродясь никакой глубины да мягкости. А тем более доброты. Все наблюдалось – едкая смешливость, любопытство, вожделение, удивленное презрение, а вот доброты – никогда. Даже цвет кожи не желал сочетаться со смоляным цветом вздымающихся над головой короткой прической–ежиком жестких тугих волос – он был не смуглым, как ожидалось бы у жгучей брюнетки, а нежно–розовым и слегка румяным, словно у грудного младенца. Впрочем, цвет кожи Жанночка легко могла изменить и в салоне красоты – внешний здорово–цветущий свой вид она охраняла–берегла очень тщательно и всегда им гордилась, как необыкновенным человеческим достоинством. И все же красавицей ее трудно было назвать. Ася и сама не знала, почему. Все–таки красота женская – это что–то другое. Она, как теплый ручеек, из маленькой, неизвестно где расположенной изюминки исток берет и несет потом содержимое этой изюминки по всему женскому организму, придавая ему неповторимое изящество, индивидуальность да свое собственное обаяние. А Жанну, похоже, этой необходимой изюминкой природа вообще обделила…
— Аська, а дети–то где? – тихо и возмущенно спросила Жанна и внимательно взглянула в испуганные Асины глаза. Видимо, что–то важное для себя в них прочитав, Жанна дернула в следующий миг плечом и быстро прошла мимо Аси в распахнутую дверь квартиры, на ходу бросив ей нетерпеливо, обиженно и властно:
— Ну, заходи, что ж теперь…
В прихожей Жанна, не остановившись даже и на минуту, быстро прошла в комнату, прямо на ходу бросив хризантемы на низкую тумбочку для обуви. И они, пока Ася торопливо стаскивала с ног ботинки и снимала мокрую от дождя куртку, все покачивали грустно свесившимися с тумбочками лохматыми кремовыми головами, словно упрекая: «Ну, и зачем ты нас сюда притащила? Шла, любовалась нами всю дорогу, и деньги свои последние потратила, а зачем? И нам теперь плохо, и тебе плохо…»
Такого грустного дня рождения у Жанночки еще не было. Вернее, такого напряженного. Пустые приборы, поставленные на столе для Павлика и Светы, все время назойливо лезли в глаза, пока Жанна не унесла их прочь перед подачей горячего блюда. Стол же, как и всегда, впрочем, был необычайно изыскан: кулинарная романтика была особым, трогательно–обоюдным увлечением Жанны и Левушки. Оба они с каким–то болезненным сладострастием вызнавали–вычитывали всюду необыкновенные рецепты разных блюд и с таким же сладострастием священнодействовали потом на кухне, воспроизводя их в натуре. Ася всегда удивлялась про себя потихоньку: неужели можно с таким пылом, горя глазами, отдаваться всего лишь еде? Ну, вкусно, ну и что дальше? Плотское всего лишь удовольствие – съел и забыл. И вообще, зачем, скажите, смешивать в одной жаровне говяжий язык, грецкие орехи и апельсины, если каждый ингредиент, сам по себе съеденный, гораздо вкуснее и полезнее? Сама она к еде относилась довольно–таки равнодушно, иногда и вспомнить не могла даже, обедала она в течение дня или нет. А особенно ее удивляло то, как трогательно Жанночка с Левушкой предлагали новое и необыкновенное блюдо–изобретение гостям, произнося при этом с чувственным придыханием: « А сейчас вот это попробуйте…» А потом с нетерпеливым ужасом в глазах смотрели, как это блюдо гость жует, как проглатывает, как внимательно к своему желудку прислушивается и, замерев, ждали его реакции… Ну вот попробуй, не похвали их еду после этого! И не захочешь, а похвалишь. И не просто похвалишь, а изойдешь на ожидаемые хозяевами восторги. Но и восторги эти опять же должны быть не простыми, а исключительно правильными, иначе нарушишь, не соблюдешь особую, ожидаемую хозяевами фишку от этого гастрономического праздника, потому как не просто хвалебной одой еде все это должно звучать, а этаким панегириком низости к величию – то бишь если б не вы, уважаемые Жанна с Левушкой, то нам и в жизни бы своей разнесчастной не удалось попробовать таких вот благородных пищевых изысков… Ася с мужем даже слегка подсмеивались, бывало, раньше над друзьями своими. Особенно Павлик очень удачно мог превратить все это в настоящий балаган, и Жанна с Левушкой могли посмеяться над собой весело. А без Павлика Асе сейчас и не до смеха уже. Попробовала бы она сейчас посмеяться, как же…
От невыносимости сгустившегося за столом молчаливого хозяйского напряжения Ася старалась вовсю – чуть только не подпрыгивала на своем стуле, выражая таким образом майский день да именины сердца от необыкновенности и изысканности хозяйских блюд: и болтала не переставая, и глаза закатывала к потолку, и мычала, и стонала, и другими всяческими способами пыталась выслужить к себе расположение именинницы. Только, видно, плохо это у нее получалось. Жанна сидела за столом с презрительно–оскорбленным лицом и даже не смотрела в ее сторону – будто терпела с трудом чужое здесь присутствие. И Лева молчал. Обиделись. Испортила им Ася праздник. Как будто она сама по себе им и не подруга вовсе. Конечно, с Павликом и Светой веселее, кто ж спорит–то? Будь они здесь, не сидели бы они сейчас с такими постными и оскорбленными физиономиями, а устроили давно бы уже развеселые песни да танцы. Левушка бы дурачился да ерничал вовсю перед Светкой, изображая галантного – а главное! — молодого кавалера, а Жанночка лезла бы с пьяными объятиями к Павлику, раскиселившись от его грустно–романтических песенок. А ей бы пришлось мыть посуду на кухне…
Без всех этих развеселых удовольствий застолье кончилось очень быстро. Ася, как всегда, вызвалась было помыть посуду, но Жанночка даже и этого ей не позволила, только взглянула на нее льдисто–холодно и промолчала. Паузу выдержала. Тяжелую такую паузу, как глыбу черную. А из Аси от страха перед этой паузой все лезла и лезла перепуганная суетливая веселость, будто дергал ее кто изнутри, как свинью на веревочке. И даже когда на свободу, на улицу то есть вышла, долго еще изнутри колотило ее всю от этого напряжения – ну не могла она, физически просто не могла выносить, когда Жанночка на нее сердится– обижается. И молчит. И с мазохистским удовольствием паузу эту тяжелую держит…
А потом еще целых две недели Жанна ей не звонила. Продляла себе удовольствие. Знала ведь прекрасно, как она переживает…А Ася в свою очередь на Свете досаду срывала, плакала и капризничала по любому поводу, и закатывала дочери истерики из–за оставленной в мойке невымытой тарелки, брошенных небрежно на спинку стула впопыхах стянутых джинсов, тройки по английскому, позднего возвращения, громкого смеха, слоновьего утреннего топота, — да мало ли можно причин найти для своего недовольства…Она и на Пашку бросалась бы точно так же, наверное, да только дома его не было практически. Пропадал где–то Пашка целыми днями и вечерами. Утром уходил – она еще спала, ночью приходил – она уже спала. Вот же поганец… Сам эту историю с протестом своим дурацким закрутил и с поля
