самостоятельными стать, сами всего добиваться. Господи, глупые какие…Ну что ж, пусть будет так. Может, так оно и правильно. Не знаю я. У меня последние полгода вообще каша в голове сплошная. То обвинять себя во всем начинаю, то, наоборот, злиться…
— И все–таки это как–то нехорошо, согласитесь, - досадно проговорила Ася. – Ну какие могут быть комнаты? Зачем? Глупый какой–то юношеский протест…
— Так и я о том же! – повернулась к ней резко Татьяна. – И я ей говорю – живите у нас тогда, раз так! Я уже и не против! А она мне опять…
— Что? Что опять?
— Да долго рассказывать, знаете ли…Это давний у нас спор такой. Будто я подавляю их с отцом автоматически, будто существовать без этого подавления не могу…
— Без витаминов, что ли? – усмехнулась грустно Ася.
— Без каких витаминов?
— Да это мой Пашка выражение такое изобрел. Человек, который искренне отдает себя во власть и которым страждущие этой власти обладают полностью и безраздельно, является якобы лакомым витамином для черта. Не для самого человека, а именно для черта, в нем сидящего. Будто бы без витаминов черту никак не прожить.
— Да? Интересно…Выходит, и во мне черт сидит? Господи, чушь какая…Хотя вот мой муж, взрослый и, казалось бы, уважаемый человек, твердит иногда приблизительно то же самое…И Ритка тоже… Знаете, и я грешным делом в последнее время задумываться начала – может, они и правы? И дочь, и муж? Он ведь тоже сбежал от меня, знаете…
Татьяна быстро отвернула от Аси лицо и смахнула торопливым жестом моментально выкатившуюся на щеку непрошенную слезу, и замолчала, пытаясь справиться с так некстати пришедшим волнением и обидой. Удалось ей это довольно быстро – она вообще была очень волевой женщиной и если того хотела, могла отлично с собой совладать. И даже и рассмеяться слегка:
— Нет, и правда молодец ваш Павлик! Надо же – витамины для черта… Выходит, что я самыми близкими людьми столько лет своего черта кормила? Надо же…
— Ну да. Выходит, что так. Вы–то хоть – своего, а я вообще – чужого…
— Как это?
— Да так уж получилось. Сама не знаю, как…
Так они и просидели на бульварной скамеечке до самых сумерек, осыпаемые щедро сухим золотом осени, и проговорили по–бабьи просто и задушевно, не напрягаясь от многозначительных, выматывающих душу пауз и сложных острожных взглядов. И расстались совершенно дружески и легко, обещая делиться поступающей от детей информацией. Ася невольно улыбалась потом, шагая домой знакомыми дворами, и думала – как же она, оказывается, соскучилась по такому вот легкому общению…
Зайдя в темную пустую квартиру, она медленно прошлась по всем комнатам и автоматически включила, где только можно, свет, будто боясь отправить в темноту и потерять таким образом новое свое настроение. А в ее спальне взгляд почему–то сразу наткнулся на красивый флакон духов, подаренный ей на прошлый день рождения Жанночкой. Вернее, там было полфлакона. А что — Жанночка ей так полфлакона и подарила. Протянула с милой улыбкой и сказала: «На, Аська. Это обалденные духи, японские. Тебе никогда такие не купить, они безумно, просто безумно дорогие! А мне они успели надоесть, пока я полфлакона использовала…» Ася ее благодарила тогда просто очень, ну прям таки истерически восторженно…
Не помня себя и не соображая, что такое творит, Ася вдруг одним прыжком подскочила к туалетному столику, схватила изящный, безумно дорогой флакон и что было силы шарахнула им об стену, едва успев увернуться от полетевших в нее рикошетом мелких и острых осколков. И сама испугалась своего порыва. Стояла, замерев, широко открыв глаза и стиснув зубы, пока не задохнулась от вязкого и пряного, довольно–таки тяжелого, заполнившего всю комнату запаха. Потом подошла к окну, распахнула его настежь, включила стоящий в углу вентилятор и пошла за пылесосом – надо было убрать разлетевшиеся по всем углам комнаты осколки…
***
10.
И всю ночь потом она спала, как убитая. Даже снов никаких не снилось. И все воскресное утро проспала, до обеда почти, пока не разбудил ее настойчивый телефонный звонок. Торопливо– требовательный Жанночкин голос в трубке сразу сбил с толку и будто заставил устыдиться вчерашнего ее странного порыва, да и горько–пряный, не выветриваемый никаким сквозняком запах духов тут же накрыл ее тяжелой волной, словно с ног сбил.
— Аська, ты мне срочно, срочно нужна! Давай собирайся и дуй к нам на дачу! С детьми посидишь, пока мы с Леной по магазинам прошвырнемся! Как раз на двенадцатичасовую электричку успеваешь! Давай–давай, бегом! Жду!
Короткие Жанночкины слова–приказы словно отпечатывались четкими штампами у Аси в голове, и она кивала им в ответ головой быстро–быстро, ничего не успевая сообразить и вставить хоть одну какую– нибудь маленькую реплику. Потом поймала себя на том, что в трубке давно уже идут короткие гудки отбоя, а она все, как китайский болванчик, кивает и кивает головой…
Посмотрев на часы, она всплеснула руками и в ужасе завертелась волчком по комнате, быстро напяливая на себя одежду. И только глубоко в голове дрожала нервно, не давала покоя маленькая, как хрупкий белесый росточек, мыслишка - чего это она так засуетилась–перепугалась… Она даже на мгновение увидела себя со стороны: носится по квартире не женщина, а получившая четкий приказ зомби–сомнамбула, а ее, Аси Макаровой, будто опять и не существует вовсе. Она даже тряхнула головой, чтоб мыслишку эту отогнать побыстрее. Некогда было соображать сейчас да думы всякие думать. На электричку бы не опоздать…
Стоя в переполненной воскресной электричке плечом к плечу с рванувшими на природу горожанами, она с удовольствием подумала о том, как хорошо сейчас прогуляется от станции до Жанночкиной дачи, побродит по осеннему желто–красному лесу, пошуршит листьями под ногами, подышит чистым лесным успокоительно–целебным воздухом. Ася вообще любила осень. Она всегда представлялась ей некой увядающей женщиной–красавицей, очень умной и доброй, и щедрой, и мудрой необыкновенно. А зима – злой седой старухой. А весна с летом – глупыми амбициозными девчонками, требующими всеобщего поклонения своей незрелой еще красоте.
Да уж. Вот так вот. Прям хоть стихи пиши, как Пашка…
А проклюнувшаяся давеча в голове мыслишка все не давала ей покоя. Перла и перла в росте, из крохотного росточка–зародыша быстро превращаясь в тонкий нахальный стебелек, и портила романтическое настроение, и нашептывала, будто издеваясь: «Давай, Ася, давай…Ты еще бегом от станции побеги…Там же тебя твоя Жанночка ждет не дождется, и гневаться будет за твое опоздание…»
Сойдя с электрички, Ася, будто наперекор этой наглой мыслишке, отправилась на дачу самой дальней дорогой, извилисто обвивающей живописные пригорки, потом мимо реки, потом по широкой тропе березняка, сплошь засыпанной желтыми трогательно–маленькими листьями. Белые тонкие стволы берез вызвали у нее острую к ним жалость, хотелось подойти и ласково провести рукой по махристым, отделившимся от стволов тончайшим нежным пленочкам, пригладить–причесать их ласково. Сойдя с тропы, Ася вышла на давно уже ею облюбованную поляну, встала в самый центр, покружилась и остановилась, и улыбнулась навстречу грустному кружению берез, которые и сегодня приняли участие в этом их общем с ней белом танце. Правда, не таким уж он и белым был. Желтым, скорее. Это он весной белым бывает. Она на этой поляне всегда так вот кружилась–танцевала вместе со знакомыми березами, так вот дружила с ними все эти годы, что ездила к друзьям Соколовым, Жанночке и Левушке, на их дачу. Они даже потешались над ней всегда. И усмехались снисходительно этим ее странным романтическим порывам – с березками она танцует, видишь ли… Прямо как дитя малое, слабое и хилое. Не проследи за ней, и улетит куда–нибудь в порыве своем. А муж, Павлик, ее всегда понимал. Он и сам любил прогуляться с ней по лесу, не любил долго сидеть за высоким бетонным забором дачи. А однажды вдруг предложил Левушке раскрасить– разрисовать нудно–серый дачный забор, и даже свои фантазийные версии на эту тему начал ему излагать,
