вовсе. Только на хлеб все равно теперь чем–то зарабатывать надо… Знаешь, как я злилась, когда сюда первый раз шла? Думала – уволю сейчас всех до одного к чертовой матери!
— Ну да, мы так и поняли… — всхлипнув, улыбнулась ей Ася. – И чего не уволила?
— А ты знаешь, дети помогли… Так вдруг по башке ударили, что всю меня в одночасье переломало. Вот я и одумалась быстренько – люди–то тут причем? Никто ж в моей женской брошенности не виноват был…
— А они что, дети твои, это все тебе объясняли, да? Как они тебя по башке–то ударяли? Не в прямом же смысле…
— Ну, не в прямом, конечно. Но и не объясняли ничего. Потому что бесполезно это. Никто и никогда, Ась, детей своих не слышит и не слушает! Мы же их всю жизнь при себе за несмышленышей держим. Попробовали бы они вообще об этом со мной в то время заговорить…
— А как тогда?
— А так. Они протест мне объявили. Взяли и к отцу в Питер жить уехали. После моей очередной истерики взяли и слиняли, только записку коротенькую оставили. Со счастливым родителем, написали, жить рядом лучше. Ну, я, как и полагается, взбрыкнула, предателями их обозвала, всяческие нехорошие ярлыки на них прилепила – на гнев изошла, в общем. А потом меня вдруг по голове и ударило – чего это я… Они же родителей одинаково любят! И кто сказал, что обязаны капризы моего ущемленного самолюбия на себя принимать? Глупое самолюбие выдает глупые капризы, которые летят в них тяжелыми булыжниками - да на фига им эти булыжники сдались–то вообще?
— Нет, погоди, Кать… А как же поддержка в беде? А как же плечо подставить? Ты же им мать все– таки! Нет, Кать, ты тут не права…
— Так то – в беде! А у меня какая такая беда? И как можно бабскому ущемленному самолюбию плечо подставить, скажи? Его, это самолюбие, несет и несет на гадкие эмоции, а этим самым плечом его только ущемить можно еще больше, и все! Хотя мне тогда так, конечно же, не казалось. Хотелось, конечно, и любви, и поддержки, и плеча этого… Но это опять же капризы моего самолюбия, только и всего! Нельзя к себе вытребовать ни от кого любви и поддержки. Это такие вещи, понимаешь ли, которые насильно не возьмешь. И даже от детей… А чтоб дети ко мне вернуться захотели, надо было просто взять и снова стать счастливой…
— И что – стала?
— Ага!
— А как?
— А злиться изнутри перестала! От корня, так сказать, пошла! И на мужа, и на детей, и на сотрудников… Поняла вдруг, что разбрасывать капризную и ущемленную злобу на других – дело совершенно бесполезное. Чем больше ее выбрасываешь, тем больше она внутри тебя разрастается. И, представляешь, до чего я дошла – захотела даже прощения попросить у тех мужиков, которых я вышвырнула отсюда в первые злодейские дни…Даже потребность вдруг такая появилась, если честно сказать. Ты, случайно, не знаешь, они как, с работой новой устроились? Может, мне их разыскать да обратно позвать? Они же здесь годами сидели, у них и наработки свои уже есть, и клиенты постоянные… А я взяла и выпнула их отсюда! Нехорошо…
— Не знаю, Кать… Надо Леночку, секретаршу спросить, она все про всех всегда знает. А вот насчет потребности в прощении – это ты права. Это ты точно сказала. Меня вот тоже эта потребность уж сколько времени мучает – так хочется у Пашки прощения попросить! Да только он возможности мне такой не дает…
Ася снова заплакала, горестно опустив шею и сложив лицо в маленькие дрожащие ладошки. Кактерина, покачивая головой, смотрела на нее грустно. Потом хлопнула себя ладонями по острым коленками и, поднявшись из кресла, дотянулась до холодильника, достала из него початую бутылку коньяка и две рюмки и, прихватив еще и блюдечко с нарезанными ломтиками лимона, со стуком поставила все это хозяйство на стол. И произнесла решительно:
— Так. Давай–ка успокойся! И прими сто грамм за лекарство. А заодно и с тостом — чтоб потребности твои совпали, наконец, с возможностями. Найдем мы твоего Пашку, не реви…
— Как? Как мы его найдем–то? Я вот хотела в милицию пойти, да боюсь…
— Ну и правильно боишься. Да и не примут они от тебя заявления. Не любят они таких дел. Хотя, кстати, есть у меня один знакомый из ментов… Погоди–ка…
Катерина резво выскользнула с кресла и быстро прошла к своему столу. Достав из его ящика записную книжку в красивом кожаном тисненом переплете, начала листать ее торопливо, вглядываясь в запечатленные там имена.
— Так… Так… Так… Все не то… А, вот! Нашла! Это Димка Самохин, одноклассник мой. Он как раз там где–то тусуется, по ментовской части, то ли следователем, то ли дознавателем, то ли начальником каким… Сейчас позвоним!
Набрав номер из записной книжки, Катерина сложила губки деловым бантиком и уставилась отрешенным взглядом в пространство, но вскоре уже и ожила, и заблестела озорно и кокетливо глазом, и затараторила быстро в трубку:
— Ой, Димка, привет! Это Катька Павлова, помнишь такую? Ну, теперь я уже не Павлова, конечно, сам понимаешь, теперь я Маковская… Да конечно, какая разница… Ой, Димка, и я рада тебя слышать…
Ася, скукожившись от подступившего вдруг напряжения, сидела в своем кресле ни жива ни мертва, съедала Катерину округлившимися от нетерпения глазами, слушала, как бывшие одноклассники ударились в воспоминания о своей школьной юности с обязательными, положенными случаю восклицаниями и короткими радостными подхихикиваниями, с обменом имеющейся у каждого информацией о других однокашниках. Наконец, посерьезнев и чуть выдохнув, Катерина произнесла в трубку главное:
— Димыч, я чего звоню–то… Тут надо одной моей приятельнице помочь…Да ничего такого особенного, Димыч! У нее сын пропал. Нет, нет, никакого криминала, Димыч! Нет, не наркоман и не алкоголик! Просто надо найти, и все… Ага, ага, установить место нахождения, правильно все говоришь… Но только аккуратненько так, безо всяких ваших там заморочек. По блату, в общем. Поможешь, а? А когда? Что, сейчас прямо? Все–все, Димка, она уже едет…
Ася и опомниться не успела, как оказалась в Катерининой служебной машине. Шофер быстро домчал ее до районного отделения милиции, где одноклассник ее подруги–начальницы и впрямь служил в должности подполковника. Около двери его кабинета Ася торопливо перекрестилась, потом изо всех напряглась изнутри, пытаясь таким образом унять внутреннюю дрожь, и вошла…
Катеринин одноклассник Димыч оказался совсем не страшным и совсем не походил на сердитого оборотня, хоть и был при погонах и при всех своих милицейских регалиях – Ася толком в них никогда ничего не понимала. Был он сосредоточен и будто утомлен сильно, но встретил ее довольно радушно, хоть и по–деловому. Посматривая на часы, задавал довольно толковые вопросы – где Пашка учился, с кем дружил, когда ушел, когда звонил… Ася торопливо отвечала, но вдруг поймала себя на странной, болезненно–обеспокоенной, ну совершенно странной какой–то мысли. Тревожило ее почему–то, как она сейчас выглядит. С чего бы это? Она даже ругнула себя потихоньку с досадой – вот балда, даже в зеркало не посмотрелась, когда из Катерининого кабинета выскочила. Не знает даже, растеклась у нее тушь под глазами или нет. Зачем ей это знание в данной ситуации вдруг понадобилось, она и сама пока не понимала. А в зеркало взглянуть ужасно хотелось. И руки сами по себе непроизвольно потянулись к волосам - прическу поправить…
— Хорошо, Ася. Я вас понял. Разыщу я вашего сына. Не беспокойтесь. Оставьте телефон, я вам позвоню. А сейчас извините – ни минуты больше нет…
Ася поблагодарила подполковника Димыча торопливой скороговоркой и пулей выскочила в коридор. А плюхнувшись в кресло машины, под возмущенным взглядом Катерининого водителя Васи тут же повернула к себе зеркало заднего вида и впилась в него глазами – ну, так она и знала… И под глазами тушь размазана, и помада стерта, и волосы разлохмачены, как у последней лахудры… Только щеки горят пунцовым огнем да в глазах непонятно откуда искра зеленая сверкнула – она и забыла даже, что глаза у нее когда–то ярко– зелеными были. Это за последние три года они в блекло–серый цвет сами собой перетекли, а раньше–то – ух! Раньше такой озорной зеленью блестели, что Павлик говорил – глаз резало… И она вдруг улыбнулась навстречу промелькнувшей в зеркале искре, и от собственной улыбки что–то задрожало внутри радостно и
