с того перекрестка… Думал, обознался, а это ты…
Она даже не сразу узнала его голос. Просто все тело пробило, будто молния смертельным разрядом через Димкины руки прошла. Даже голову повернуть трудно было. Так и стояла истуканом, пока он прыгал вокруг нее радостно, хватая за плечи, за руки, потом даже обниматься полез… Она, правда, быстро в себя пришла, стала рассматривать его с пугливым интересом. Надо же, не изменился почти. Все такой же. Все та же идет от него опасная дурная харизма, на гипноз похожая, и все так же обволакивает ее, легко ломая встречное хилое сопротивление…
– Майка, господи, как же я рад… Сколько мы с тобой не виделись?
– Десять лет. Мы не виделись ровно десять лет, Димка.
– Ничего себе… А ты и не изменилась совсем! Еще красивее стала. И это… Как его… Вальяжнее, что ли… Хорошо живешь, Майка?
– Да. Я хорошо живу. А ты?
– Ой, да чего я… Я так себе. Слушай, а что мы с тобой на бегу? Давай посидим где-нибудь! Вон там, на углу, хорошее кафе есть. Пойдем?
– Нет, Димка, не стоит. Не о чем нам с тобой говорить. Пусти, мне идти надо.
– Май, ты чего? – наклонился он совсем близко к ее лицу, заглянул в глаза. И взял ее за руки. У него были очень горячие руки. Всегда горячие. Она помнила, какие они были горячие… – Ты что, обижаешься на меня, да? Брось, Майка… Не надо. Знаешь, я вот увидел тебя, и меня как током прошибло… Бежал за тобой через улицу, как пацан. Ты думаешь, я не помню ничего? Все я помню. И то помню, что ты мне тогда сказала… Ну, про сына… В конце концов, я имею право хотя бы узнать, какой он…
– Зачем, Димка? Не надо тебе про него ничего знать, – из последних сил отвела она глаза в сторону. Только ладони из Димкиных рук не достало сил вытащить. Уже шла, шла к ее сердцу из этих ладоней та самая дурная, на гипноз похожая, харизма. Уже знала она, что пойдет с ним туда, куда он ей скажет. В кафе так в кафе. На Голгофу так на Голгофу. Иль на плаху. Без разницы. Надо бы трепыхнуться, конечно, да не может она. Такая судьба, видно. Или послушание на всю жизнь такое – нести в себе эту любовь…
Домой она в тот вечер поздно пришла. Алевтина вышла в прихожую из кухни, глянула тревожно.
– И где это тебя носит так долго? Ты где была-то, Майка?
– Гуляла, мам.
– Что, просто так гуляла? Одна? Или с кем?
– Да какая разница… Не спрашивай меня, мама. Устала я.
Сняв ботинки, она прошла мимо матери в комнату, села на диван, подтянула к подбородку коленки. Закрыла глаза. Не хотелось ни видеть никого, ни слышать.
– Ох, Майка… – тихо присела рядом с ней Алевтина. – Что, опять? Ты что, девка, совсем с ума сошла? Терзаешь себя зазря только…
– Я не виновата, мам. Так получилось. Я его случайно встретила. Не спрашивай больше, ладно? Я сейчас посижу и спать пойду…
– Ой, Майка… А ну как Динка узнает? Что тогда будет?
– Не знаю, мам. Я уеду скоро. Навсегда уеду. Ничего она не узнает.
Дина позвонила на следующий день к вечеру. Верещала в трубку что-то радостно-приветливое. Вроде как встретиться хотела. Майя отвечала ей односложно. Решила, что встречаться с ней не будет. Все равно уедет скоро.
Вот встретится завтра последний раз с Димкой и уедет. Ну, может, еще послезавтра…
Через две недели приехал Леня. Открыв ему дверь, она даже отшатнулась слегка. И не то чтобы от неожиданности, а… лицо у него было такое. Будто незнакомое совсем. Твердое и в то же время совсем отчаянное.
– Майя, нам поговорить надо. Мы сможем с тобой поговорить? Кто-то есть дома?
– Ой, Ленечка, да как же это… Чего ж ты не предупредил, мы бы встретили! – выкатилась в прихожую грузным телом Алевтина, захлопотала вокруг зятя радостно. – Прямо как снег на голову! Ой, да тебя же обедом кормить надо! Пойдем на кухню, Ленечка… А Темки и дома нет, гуляют где-то с Сашкой…
– Спасибо, Алевтина Петровна, ничего не надо. Можно, я с Майей поговорю?
– Ой, да конечно, конечно… Я мешать вам не буду. Я на кухню, там у меня пирог доходит…
С опаской глянув на зятя и с укором на Майю, она неуверенно попятилась на кухню, деликатно прикрыла за собой дверь. Впрочем, не слишком плотно прикрыла. Маленькую щелочку все ж оставила.
– Майя, скажи мне… это правда? Правда, что ты… Димку Ненашева любишь? И что встречаешься с ним до сих пор?
– Это правда, Леня.
– А… Темка? Он что, не мой сын? И это правда?
– И это правда, Леня.
Ей тогда и в голову не пришло спросить, откуда у него взялась вся эта обнаженная правда. Будто вот так, двумя вопросами, сорвали с нее одежду. И какая, собственно, разница, откуда? От знания этого она ж ложью автоматически не станет… И лгать-выкручиваться тоже в голову не пришло. Как тут выкрутишься? Как солжешь? Ей даже показалось, что некий камень тяжелый с души свалился. Хотя он, конечно, никуда и не делся, этот камень. Он просто теперь в Ленину душу упал. Ему-то за что, господи? Может, не надо было ему вот так, всю правду… Может, надо было все-таки лгать и до конца выкручиваться?
– Нет, я не верю тебе… Я не верю, что Темка… Нет, Майя! Если ты любишь Димку, что ж, люби. Это твое право, в конце концов. А Темка…
– Это правда, Леня.
Она встала со стула, тихо подошла к окну. Она не могла на него смотреть. И даже не обернулась, когда он тоже встал и решительно прошел в прихожую. И хлопнул дверью. На хлопок выскочила из кухни мать, накинулась на нее слезливо:
– Ну что, что творишь-то с мужиком, дрянь ты окаянная? Нельзя было соврать, что ль? Ну, кинулась бы на шею, заголосила бы – прости, мол… Другие бабы и не из такого положения сухими из воды выходят, а ты…
– Не надо, мама. Прекрати, – тихо и как будто равнодушно проговорила Майя, не оборачиваясь от окна.
– Что, что прекрати? Изломала себе жизнь, а теперь – прекрати…
– Мама! Хватит! Оставь меня в покое!
Видимо, все-таки расслышала что-то такое Алевтина в голосе дочери – болью звенящее. Остановилась на полуслове, отерла слезы со щек, подошла осторожно, тронула за плечо:
– Ну чего ты, Майка… Может, образуется еще…
Майя ей ничего не ответила. Повернулась, промаршировала деревянным шагом в другую комнату, закрыла за собой дверь. Легла на диван лицом к стене. Время и пространство отскочило от нее тут же, будто полетела она в некую огромную воздушную воронку – вниз, по спирали, круг за кругом. Большой круг, потом поменьше, потом еще поменьше… А там, внизу, черная последняя точка. Надо долететь до нее, и все кончится. Скорей бы уж.
– Маечка, там тебя к телефону… Этот твой… Димка, что ль… Чего сказать-то ему? – осторожно заглянула в комнату мать, чуть приоткрыв дверь.
Майя подняла тяжелые веки, с удивлением обнаружив, что в комнате совсем уже темно. Интересно, сколько времени она в эту воронку падала? Хотя какая разница, сколько… И мама что-то сказала… Ах да, Димка звонит. Они же встретиться сегодня хотели. Наверное, он ждал ее. Не дождался, видно.
– Майк, ты сама подойдешь?
– Нет, мама. Не подойду.
– А что сказать-то ему?
– Что хочешь.
Вздохнув, Алевтина прикрыла дверь, прошаркала к телефону, забубнила что-то в трубку сердитое. Майя снова закрыла глаза, и снова понесло ее по кругу, а потом пришло забытье – уснула, наверное. И проснулась уже утром – от веселого чириканья весенней птахи, усевшейся на карниз. Видимо, утро уже было достаточно позднее – мартовское ленивое солнце вовсю заглядывало в окно, протыкало щеку бледным и слабым лучом. Вставать не хотелось. Просто категорически организм отказывался подниматься на ноги.
