воевать, предпочту обочину…Или поддержу того, кто тоже осознанно эту обочину выбрал. Хоть как. Хоть словом, хоть делом…
— Мам, да ты просто Чехова своего начиталась, вот и рассуждаешь так!
— Как, дочь?
— Наивно, вот как! Кто твоего Чехова сейчас читает–то? Сейчас все только детективы читают да блокбастеры смотрят. А ты –Чехов…
— Да, дочь. Пусть читают. Пусть смотрят. А я все равно буду перечитывать Чехова. И никогда не пожалею об этом! Так уж получилось, что мы с Антоном Палычем в этом вопросе единомышленники. Он тоже не хотел хамство и пошлость своего времени принимать за общепринятую норму, за данность. И я не хочу. И мне очень жаль, что люди разучились его читать.
— Интересно ты рассуждаешь… Это что же получается? Ты собралась жить вне времени, что ли? Надеть розовые очки и не видеть жестокости и прагматизма? Это же чистоплюйская позиция, мамочка! Позиция гордого, выпавшего из окружающего его мира человека. Кругом дерьмо, а я его не вижу? Чехова почитываю? Это же позиция слабого, получается! Слабого, который цепляется за отголоски прошлого…
— Нет. Совсем не слабого. Нельзя назвать слабым человека, который не боится со своей позицией в общепринятой морали исчезнуть. Да, голос его слаб. Порой и не слышен даже.
Но сила его как раз в том и состоит, что он имеет внутреннюю смелость не пускать в себя прагматизма и жестокости своего времени. Пусть они будут, раз уж существуют, но только не во мне. Такой мот мой выбор.
— Ага. Слышали. Непротивление злу насилием…
— Может быть. Может быть. Но гораздо сложнее, гораздо труднее не противляться злу насилием, как ты говоришь, чем принимать активное участие в этом зле. А человек ведь по сути существо сложное. И думающее. И делающее свой выбор. И неизвестно еще, кто более прав – кто «не противляется» или кто работает кулаками в толпе злобствующих. Ты подумай об этом, дочь. Хорошо?
— Хорошо, мам. Подумаю. – Снова трогала осторожно пальцами свой фингал Анютка, пристраивая к нему медный пятак. — Ты, конечно же, не права, но что–то меня зацепило, знаешь…Да, я подумаю, мам…
А через неделю Тина с удивлением обнаружила Анютку лежащей в гамаке, привязанном к тогда еще плодоносящей груше, с томиком Чехова в руках. Дочь так зачиталась, что и не увидела ее, медленно идущую по дорожке от калитки к крыльцу. Пришлось таки Тине встать на цыпочки да проскользнуть мимо дочери незамеченной…
С тех пор как подменили девчонку. Задумчивая стала такая, изнутри будто сосредоточенная. Тина ей не мешала, с расспросами приставучими не лезла. Видела, что происходит в дочери серьезная работа по взрослению да становлению личности. Нарабатывание внутреннего духовного мира происходит. Своего, собственного. А это и есть, Тина считала, в каждом человеке главная его составляющая – наличие собственного внутреннего мира, поскольку без него вовсе и не жизнь получается, а сплошные маетные разброд–шатания, похожие на Сизифовы попытки закатить свой камень в гору. Спокойна была Тина за свою дочь. Что бы Анютка ни делала, какие бы разухабисто–бездумные на первый взгляд поступки не совершала, все равно была спокойна. Знала, что будет она жить в ладу с собой, даже и в трудностях. Хотя и не хотелось ей по–матерински никаких таких для дочери трудностей, чего уж там душою кривить. Да их и не было пока в Анюткиной жизни, этих трудностей, если по большому счету судить. Все у нее складывалось, в общем, благополучно. Правда, в последнее время слишком уж задумчивой стала дочь, будто решала что–то для себя важное. Но Тина опять же с расспросами к ней не лезла. Знала - захочет, сама скажет….
— Мам, я еще вот о чем с тобой поговорить хотела… — будто уловив непостижимым каким образом быструю Тинину мысль, медленно проговорила Анютка.
Тина вздрогнула, выплыв из далеких своих воспоминаний, подняла прозрачное почти после бессонной ночи лицо к дочери.
— Что, Анют? Говори, я слушаю…
— Мам, тебе первой скажу. Ты знаешь, я ведь еще одного ребенка жду…
— Правда? – обрадовалась Тина, по–детски совсем подскочив на своем стульчике и всплеснув руками. – Ну, ты даешь, дочь! Молодец!
— Мам, да вот я и не знаю, молодец ли…
— Ты что, Анют… О чем это ты?
— Ну, как бы тебе это объяснить… В общем, в планы Олега, я так понимаю, второй ребенок совсем не вписывается…
— А в твои? В твои планы он вписывается? В твою душу вписывается?
— Да в мою–то душу он давно вписался. Мало того, он уже и живет там! Я его уже вижу, мам…
— Так зачем тогда произносишь сейчас такие слова страшные? Зачем пугаешь его своими сомнениями? Давай успокой его, ты что! Нельзя так, дочь! Ты только представь на секунду, что я бы в любви к тебе хоть на чуточку усомнилась! Нет–нет, даже и мыслить так нельзя, что ты! Он же сейчас на тонком уровне все чувствует, и мысли твои чувствует! Скажи ему, что любишь и ждешь его…
— Ой, мам! Да знаю я про все это! Я же не о том тебя спрашиваю! Как мне с Олегом–то быть? Сказать ему или нет?
— Сказать, конечно! Это же и его ребенок тоже!
— А если он скажет – нет?
— Ну что ж… Тогда это будет первым жизненным испытанием для твоего ребенка. Зато ты будешь рядом! И твое «да» должно звучать в таком случае в десять раз для него сильнее и надежнее, чем это отцовское «нет». Разве ты не согласна со мной, дочь?
***
8.
Ольга, стиснув зубы и схватившись за руль мертвой хваткой так, что побелели костяшки пальцев, разразилась внутри себя настоящим гневным монологом по поводу
«всяких козлов», набравших себе дешевых старых машин и с умным теперь видом стоящих в пробках, будто бы они и впрямь причастны этому узкому мирку благополучных и преуспевающих. Тот факт, что сама она в данный момент находилась за рулем по нынешним меркам тоже дешевой и тоже старой «девятки», ею как–то в расчет не брался. Ну и что? Все равно обидно! Стоило мчаться по ночному шоссе на предельной почти скорости, чтоб застрять на три часа в пробке при въезде в город! С ума мир сошел, ей богу… Вот раньше, мать рассказывала, никаких таких пробок и в помине не было. Всякий знал свое место – кому к трамваю бежать, кому за свой собственный руль хвататься. А сейчас? Все лезут и лезут, как одержимые, чтоб тоже схватиться за этот собственный руль, будь он неладен… Из грязи да и туда же – в князи…
Сама себя Ольга вышедшей «из грязи» тоже ни при каких условиях не считала. Еще чего! Она не кто–нибудь все–таки, она дочь профессора филологии Антона Павловича Званцева… Хотя особо родством таким в наше время гордиться и не приходится, - не в чести нынче профессора, да еще, простите, замшелой какой–то там филологии, — но все ж и за то спасибо, что не дочь она слесаря Семенова. Эх, зря она тогда на своем не настояла – надо было девичью фамилию себе оставить! Не надо было Игорю уступать! Он–то сам всегда родителей своих стеснялся, а ей стесняться нечего. Она Званцева все–таки. А теперь выходит - тоже Семенова… Очень уж щепетильно Игорь тогда к ее желанию отнесся. Оно и понятно – он–то как раз из тех, которые вместе с родителями утром на трамвай из своих панельных пятиэтажек бежали, как перепуганные дихлофосом тараканы. А она, слава богу, с детства в этом вонючем транспорте среди серой толпы не езживала. Мать, она помнит, лихо выруливала по городу сначала на белом «Москвиче», потом в жигулевскую «шестерку» пересела, потом в «девятку». Правда, на этом этапе рост благосостояния их профессорской семьи и закончился, и теперь сама она вынуждена довольствоваться этой старенькой уже «девяткой»…Что делать – позор, конечно. Но ничего! Еще не вечер, господа присяжные заседатели! Она, Ольга Званцева, пусть теперь и слесаря Семенова невестка, еще покажет, на что способна! Дайте срок – и все будет! И машина престижная, и квартира, и дача в приличном месте! Только вот с проблемой жизненно–бытовой побыстрее бы разобраться…
Проблема эта сама собой наплыла на них с Никитой после смерти отца. И называлась эта проблема по
