употреблению. И мясо было нежным и мягким, и картошка напиталась его соком вволю…
— Это ты чего прекратить требуешь, Тинк? На что рассердилась так? На «любимую женщину», что ли?
— Ну да… Договорились же…
— Да ладно… Далось тебе это «договорились». Сколько лет уже только и делаем, что договариваемся, и все никому не впрок…
Он замолчал на полуслове, досадно поморщился и уставился обиженно куда–то сквозь нее. Потом, будто спохватившись–опомнившись, быстро улыбнулся и подмигнул ей весело. В самом деле, зачем ей знать, чего впрок, а чего не впрок? Зачем ей знать о мучительных его с Полиной домашних ссорах–диалогах? Пусть уж думает, что и впрямь эти «договоренности» помогли как–то бывшей ее подружке, а его законной, стало быть, жене. И не дай ей бог услышать хоть одну их такую ссору…
— …Поль! Ну ты же и тогда знала, что я ее люблю! Чего ты от меня хочешь–то? Ну, давай я уйду, раз тебе так тяжело–невыносимо…
— Куда уйдешь? К Тинке? Совсем меня опозорить хочешь? – злобно на него глядя, тихо–страдальчески вопрошала Полина. – Нет уж, дорогой! И не мечтай даже! Не буду, не буду перед людьми брошенкой ходить, как Тинка твоя! Ведь муж–то ее тогда бросил! Бросил! Променял на Мисюську, помоложе себе выбрал! Ходит тут по Белоречью гордячкой, а на самом деле кто она? Обыкновенная мужняя брошенка! А я такого перед людьми позору не вынесу, не заслужила я его! Понял? Не заслужила! И не смей мне тут… Уйдет он, видишь ли…
— Поль, ну что ты несешь, ей богу…Вы же подругами были…
— Ой да при чем тут это! Я–то в чем виновата, что она матерью–одиночкой при живом муже оказалась? Это ж ты у нас такой добрый, пожалел… Он вот бросил, а ты и рад бы стараться подобрать, да? Ходишь вокруг нее кругами…Перед людьми же стыдно! Ладно бы перед молодой бабой какой выкаблучивался, я бы еще поняла… А что? Все мужики гуляют, ничего страшного в этом нет! А тут… Столько лет уже…Как телок ты к тому двору привязанный…
— Поля, прекрати! Ну зачем ты, да еще при Вовке!
— А пусть, пусть знает, какой у него отец–бабник! Пусть знает, его отец от чужой бабы ребенка больше любит, чем от законной жены родного сына! Да тебе и всегда было на нас наплевать! Живешь с нами, как чужой гость какой… Не могу, не могу больше! Ненавижу, видеть тебя не могу! Так нельзя, нельзя больше…
А дальше происходило все так же одинаково–грустно, как и повторяющийся из раза в раз и до оскомины уже приевшийся этот диалог. Полина начинала рыдать короткими и отчаянными всхлипами, а он, хлопнув дверью, уходил во двор. И в который уже раз принимал для себя решение – вот сейчас соберется с духом и уйдет. Пусть не к Тине, раз так святы для нее глупые эти «договоренности», пусть в никуда, но все равно уйдет! Так действительно больше нельзя, права Полина…А возвратившись домой, натыкался взглядом на искательно–виноватую, робкую улыбку жены, замешанную то ли на любви, то ли на страхе перед женским горьким одиночеством, то ли на отчаянном нежелании быть героиней обязательно– пресловутой людской молвы, называющей всякую безмужнюю женщину «брошенкой»… Кивнув головой в сторону кухни, Полина лишь произносила тихо:
— Там, на столе, банка козьего молока стоит. Возьми, я для Анютки Тининой приготовила. Вчера видела ее на улице – бледная такая…
Сердце у него тут же и сжималось – жалко становилось жену, хоть реви. Добрая ведь баба! Чего себя так изводит, зачем… Оно, конечно, понятно – зачем. Любит она его. Но он–то в этой беде ей не помощник, получается. Единственное, что и может только - «договоренности» эти дурацкие соблюдать…
— …Слушай, мать, а что у тебя все–таки случилось–то? Ведь случилось? — снова повернулся он к Тине, пытаясь заглянуть в зеленые ее глаза.
— Случилось, Лень. Только давай потом, ладно? Не могу я пока про это говорить. Просто… Мне ненадолго уехать надо… За домом присмотришь, ладно? А то Митеньке некогда – Марина вот–вот родит…
— Куда уехать? Зачем?
— Так надо, Лень. Не спрашивай меня больше ни о чем, а?
— Хорошо. Только скажи – ты к нему едешь?
— К кому?
— Ну… К Антону своему?
— Нет. Он умер, Леня. Еще два месяца назад.
Они коротко глянули друг другу в глаза, и будто перебежали–перетекли через этот быстрый взгляд все прошедшие здесь, в Белоречье, их годы. Может, горькие, может, счастливые, как–то они никогда не говорили об этом. Запретной была эта тема, потому как незримо и всегда присутствовал между ними неведомый для Лени Антон, Тинин муж. И Полинка тоже, конечно, присутствовала меж ними со своей многострадальной любовью, но все ж она была осязаема, видима и очень даже порой слышима. А вот Антон… Трудно, наверное, ревновать любимую женщину к человеку, которого никогда не видел. Еще труднее с этой ревностью на годы смириться. И научиться уважать чужую любовь, тебе не доставшуюся, тоже трудно. И потому все, все было в их взгляде – и Лёнина неприкаянная любовь, и боль, и ожидание, и Тинино виноватое сожаление. Леня опустил глаза первым, даже попытался сделать, будто опомнившись, приличествующее случаю скорбное лицо. Только никакого такого лица у него не получилось, конечно же. А получилась, выплыла вдруг сама собой на лице дурацкая и тщательно скрываемая надежда– радость, которая вроде даже и нелепо, даже и кощунственно выглядит в сложившейся ситуации – человек умер все–таки… Такие же примерно лица бывают у скорбящих уставших родственников на похоронах старого богатого дядюшки, измучившего всех долгим своим умиранием, когда снаружи изо всех сил надо делать подобающее скорбной процедуре лицо, а внутри уже идет–производится напряженный расчет, как бы другие, чего доброго, с наследством не обошли… Впрочем, Тина на Лёню за это лицо и не обиделась. На него вообще очень трудно было обидеться. Да и не обязан он вовсе скорбеть по поводу ухода в мир иной человека, которого и не видел никогда…
Молчаливая затянувшаяся пауза повисла в воздухе некоторой уже неловкостью, и Лёня решил нарушить ее первым. Придав голосу чуть простоватой непринужденности, спросил осторожно:
— Значит, ты у нас теперь вдова, Тинка? Так получается? Я имею в виду – вдова юридическая…
— Да. Именно так и получается, — сердито ответила ему Тина. – Вчера сюда Антоновы дети приезжали, так они меня все юридической женой навеличивали. А ты вот теперь – юридической вдовой…
— Дети? Сюда? А чего они хотели–то?
И тут же, не дождавшись ответа, махнул рукой понимающе:
— Понял! Понял, Тинка! Они наверняка приезжали договариваться насчет дележки наследства! Ведь так? Насколько я знаю, там есть что делить… Ты тогда еще говорила – там дом какой–то особенный… С этим… С как его…
— С мезонином.
— А! Ну да. И что, много они тебе отмусолить пообещали?
— Лень! Прекрати! Ну что у тебя за выражения такие, ей богу? Отмусолить… Слово какое противное! Где ты его взял–то? Даже слух режет! И Анютка, видно, вся в тебя пошла – так иногда выскажется, что хоть стой, хоть падай…
— А что? Очень даже приличное выражение! Я думаю, литературное даже! – рассмеялся Леня, довольный тем, что неказистое это словцо вызвало в ней такую бурю эмоций. Пусть уж лучше эмоции будут, простые и человеческие, чем неловкое это молчание. - По–моему, я его в какой–то даже приличной книжке вычитал. Когда денег просят у кого, говорят – отмусоль, мол, немного…
— Не сочиняй! Говорю же – слух режет!
— Ладно, не буду. Не злись. Так значит, ты у нас теперь богатая вдовушка?
— Леня, прекрати. Мне неприятно.
— А чего тебе неприятно, Тин? Лелеять годами свою боль неприятно? Да отпусти ты ее, в конце концов! Представь, что ушел человек навсегда и боль твою с собой унес… Ну, я понимаю, любила. Понимаю,
