– Ну да… А при чем здесь…
– А при том! Ты хоть понимаешь, как ты по-свински поступила по отношению ко мне, к матери? Ты понимаешь, что нами пренебрегла?
– Да в чем?! Что я такого сделала? Ты же знаешь, мы с Димкой любим друг друга! Я разве скрывала от вас, что… что…
– Что ты с ним спишь?
– Пап, ну чего ты как домостроевец недобитый! Что за презрение в голосе? Ты от меня еще девичьей чести стребуй…
– Маш, да мне по большому счету плевать, спишь ты с ним или не спишь. Не считай меня уж совсем пеньком отсталым. Дело же не в этом. Дело в том, что нельзя быть такой эгоисткой, Маш… Надо считаться с тем, что у тебя родители есть, что они тебя любят, что они имеют право на исполнение полного родительского долга! А ты их стряхнула с рук, как старые рукавицы! Мы же не изверги, не истязатели, а нормальные родители! А ты – вещи в узелок и рванула не оглядываясь. Глупо! Глупо и несправедливо по отношению к нам!
– Пап! Подожди! Исполнение полного родительского долга – это что? Это ты свадьбу имеешь в виду, что ли?
– Да хотя бы и свадьбу, раз тебе так приспичило! Чтобы все по-человечески было, достойно…
– И с размахом?
– Да! Если хочешь, и с размахом! Ты же не сирота, в конце концов! И не ерничай, пожалуйста, по этому поводу! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы над родителями ерничать! И вообще… Чтобы сегодня же домой вернулась, поняла?
Он давно уже, не замечая того, сильно сжимал ее предплечье – очень ощутимо и даже немного больно. Так было у отца всегда – воспитание поднималось по нарастающей. Начнет с пустяка, потом сам себя накрутит до высшей точки кипения. Так же когда-то и за школьные прогулы отчитывал. Практически теми же словами – и эгоистка, и родителей нельзя позорить, и семейную честь надо беречь…
– Ты слышишь меня, Маша? Ты сегодня же должна вернуться домой!
– Пап, я тебе ничего не должна. Я уже взрослая. Мне восемнадцать лет. И я хочу жить так, как мне нравится. Сама хочу.
– Да ты… Что ты вообще можешь – сама? Кто ты еще есть вообще? Да я до сих пор тебе из поездок мягкие игрушки привожу! И ты радуешься всегда, как маленькая! Сама она!
– Пап… Но ты же их сам привозишь, эти мягкие игрушки, я же тебя об этом не прошу… Да, я радуюсь, конечно. Потому что тебе это приятно, вот и радуюсь. Но я давно уже выросла, пап, я взрослой стала! Я самостоятельно жить хочу! А тебе просто так удобнее – считать меня маленькой…
– Ну, допустим. Хорошо. Допустим, ты уже взрослая. А скажи, взрослая наша, ты о маме хоть немного подумала? Я целый день на работе, а она там одна! Каково ей теперь, как думаешь?
– Пап, а ты о ней думаешь? Только честно? Или больше об этой своей думаешь, о помощнице с круглым задом? Только не говори, что я глупости несу, ладно? Я же все видела, когда сюда вошла!
Она и сама не ожидала, что отец так прореагирует. Будто на замок защелкнется изнутри. Встанет, быстро отойдет к окну, уставится в него, засунув руки в карманы, замолчит тяжело и надолго. Думала, он взовьется праведным возмущением, обзовет ее как-нибудь необидно – выдумщицей, например. А оно вышло все так… неправильно. Так нехорошо вышло! Зачем-то еще и «круглый зад» сюда приплела. Как будто это суть важно – какой у помощницы зад, круглый или квадратный. Но сказанного назад не воротишь – неловкие слова уже повисли в воздухе, обремененные тяжелым отцовским молчанием, и ни туда теперь и ни сюда…
– Пап… Ну чего ты молчишь? Значит, это правда, да?
– Что – правда, дочь?
– Ну… Что ты и она…
– Я не понимаю тебя, Маша. В конце концов… Чего ты от меня хочешь?
– Правду, пап.
– Какую правду? Откуда ты знаешь, где она, правда? И какая она, эта правда? А может, эта правда в том состоит, что я тоже никому и ничего не должен? Как ты? А, Маш?
– Я вовсе не это имела в виду…
– А что ты имела в виду? Ты нам с мамой ничего не должна, стало быть, и мы тебе ничего не должны. Стало быть, никто никому ничего не должен. Каждый может пойти своим путем. Пусть и по второму кругу.
– По какому… второму кругу?
– Не важно, Маш. Если каждый думает только о себе, то есть вправе думать только о себе, то почему бы…
– Пап, не говори так! Пожалуйста! Ты говоришь, и мне страшно!
– Страшно тебе? Да? А уходить из родительского дома не страшно? Оставлять мать совсем одну – не страшно? Пренебрегать нашими родительскими чувствами – не страшно? Если тебе все это не страшно, то чего ты от меня требуешь?
– Па-а-а-п…
Надо же, как быстро изнутри по глазам вдарило! Видимо, организм так отторгает непривычно жесткие отцовские голосовые интонации – тут же слезами съеживается. Да так сильно, что не выдохнуть. Воздух застрял где-то в горле, и вместо выдоха получилось одно жалкое и слезно вибрирующее попискивание, и руки задрожали, и губы, и в носу противно захлюпало, и черт знает куда носовой платок делся. Наверное, и не было у нее с собой никакого носового платка.
– Эй, Машк… Ты чего это? Плакать собралась, что ли?
Надо же, испугался! Вмиг отошел от окна, склонился к ней сочувственно, руку протянул, чтобы за плечо обнять.
– Да ну, пап… Не надо…
– Машк, да ты посмотри на себя, ей-богу! Вроде взрослой уже назвалась, поступки взрослые совершаешь, а чуть что – в слезы! Обиделась, что ли?
– Нет. Я не обиделась. Просто ты говоришь так… Будто ты чужой, понимаешь?
– Маш… Я в любом случае чужим для тебя никогда не буду. Ни при каких обстоятельствах.
– А… Зачем ты мне это сейчас говоришь? Про какие-то там обстоятельства? Я не понимаю, пап… Я не хочу никаких обстоятельств! Скажи – у тебя ведь это несерьезно, правда? С этой, с твоей помощницей? Это же не может быть серьезно, правда? Ну почему ты молчишь, пап?!
– Я не молчу, Маша. Я просто не могу тебе ничего ответить. Потому что и сам ничего не знаю. Вчера еще знал, а сегодня уже не знаю.
– Значит… Это значит… Пап, но это же не может быть правдой! Ты что, все-таки в нее влюбился? Да? Влюбился?
Как хорошо, что дверь оказалась недалеко. Что можно в эту дверь выскочить, не дожидаясь ответа, и промчаться мимо удивленной секретарши под отцовское требовательное, несущееся в спину «Маша, вернись!». Потому что не надо ей никаких ответов. Хватило на сегодняшний день и вопросов, и ответов. Не вмещается в нее больше. И хорошо, что можно идти по улице, подставляя моросящему дождю горячие щеки. И ни о чем стараться не думать. Когда ни о чем не думаешь, то вроде и в самом деле ничего нет…
Нет, все-таки жаль, что она не курит. Всю свою жизнь гордилась отсутствием вредных привычек, а сейчас – жаль. Самое время сейчас, наверное, запустить в организм какую-нибудь вредную отравляющую субстанцию, отвлечь его на борьбу. Потому как самой непонятно, что внутри происходит. То ли большая паника, то ли, наоборот, полная апатия к происходящему.
Таня нехотя оторвала взгляд от кофейной лужицы, растекшейся по ровной поверхности столешницы. А что – красивое, между прочим, сочетание получилось. Столешница цвета густых теплых сливок, а кофе – черный. (Конечно же черный. Состоянию души соответствует.) Раньше бы глаза ни одной секунды такого беспорядка не выдержали, а теперь ничего, смотрят, и голова не про беспорядок, а про сочетание да состояние думает. Раньше бы она подскочила как ужаленная, кинулась бы вытирать эту кофейную лужицу.
