спору наивной официантки и многоумного Парменида.
— Отчего же? — засомневался Парменид.
— Возникшее — всегда целое, так что ни о бытии, ни о возникновении нельзя говорить как о чем- либо существующем, если в существующем не признать целого.
— Кажется несомненным, что это так, — с досадой сказал Парменид.
— И действительно, никакая величина не должна быть нецелым, так как, сколь велико что-нибудь — каким бы великим или малым оно ни было, — столь великим целым оно по необходимости должно быть.
— Совершенно верно, — снова обрадовался Парменид.
— И тысяча других вещей, каждая в отдельности, будет вызывать бесконечные затруднения у того, кто говорит, будто бытие либо двойственно, либо только едино.
— Это обнаруживает то, что и теперь почти уже ясно, — сказал Парменид. — Здесь одно влечет за собой другое, неся большую и трудноразрешимую путаницу относительно всего прежде сказанного.
— Одно влечет за собой другое, — едва слышно сказал четвертый строитель. — Так что, я думаю, лучше вместе с тарой.
— Потом ведь сдавать ее придется, — возразил прораб Митрич.
— Мы, однако, не рассмотрели, Парменид, всех тех, кто тщательно исследует бытие и небытие, но и этого довольно, — сказала официантка. — Дальше надо обратить внимание на тех, кто высказывается по- иному в этой моей забегаловке, дабы на примере всего увидеть, как ничуть не легче объяснить, что такое бытие, чем сказать, что такое небытие.
— Значит, надо идти и против этих, — согласился Парменид.
— У них, кажется, происходит нечто вроде борьбы богов и гигантов из-за спора друг с другом о бытии, — встрял в филосовское обсуждение Сократ.
— Как так?! — удивился Парменид.
— Одни все совлекают с неба и из области невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слушать.
— Ты назвал ужасных людей, Сократ. Ведь со многими из них случалось встречаться и мне, — сказал Парменид.
— Потому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда- то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие — это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят первые, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Парменид, всегда происходит сильнейшая борьба.
— Правильно, — согласился философ.
— Значит, нам надо потребовать от обеих сторон порознь объяснения, что они считают бытием, — заявила официантка.
— Как же мы его будем требовать? — удивился прораб бывшего Парфенона.
— Да не будем мы требовать, — шепотом сказал пятый строитель. — Приватизируем, как бы, и все…
— Разве что, приватизировать, — явно начал сдаваться прораб Митрич.
— От тех, кто полагает бытие в идеях, — сказала официантка, -легче его получить, так как они более кротки, от тех же, кто насильственно все сводит к телу, — труднее, да, может быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними следует поступать так…
— Как же? — спросил Парменид.
— Всего лучше исправить их делом, если бы только это было возможно. Если же так не удастся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предположив у них желание отвечать нам более правильно, чем доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того, что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них, но ищем лишь истину.
— Весьма справедливо, — согласился Парменид.
А я не выдержал накала дискуссии и, кажется, заснул. И снилась мне какая-то конура с паутиной и запахом пыли. Во всяком случае, когда я очнулся, они говорили уже о другом. Может, официантка убедила Парменида в своей правоте.
— Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, — спрашивала официантка, — а также что-либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они не смешиваемы и не способны приобщиться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы всё, как способное взаимодействовать, сводим к одному и тому же? Или же одно сводим, а другое нет? Как мы скажем, Парменид, что они из всего этого предпочтут?
— Предпочтем предпочтительное, — тихонечко сказал шестой строитель.
— Что уж тут поделаешь? — вздохнул прораб Митрич.
— На это я ничего не могу за них возразить, — опечалился Парменид.
— Во-первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию?
— Конечно, нет.
— Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что-либо существовать?
