участие здесь были одним и тем же. И я и оно взирали на то, как я теряю себя. У меня уже не было мыслей о спасении, я хотел лишь одного: умереть самим собой.
Отчаянно рванулся я вперед. Оно оформилось в знакомые ливни холодного, колющего и режущего снега. Я снова был самим собой. Но тут же голова у меня снова пошла кругом. Закрутилось все, завертелось. Показалось, что вот еще чуть-чуть и я что-то припомню. И странно сменялось все перед моими глазами. Какие-то пульты управления, каменные развалины, бесконечные коридоры, мониторы компьютеров.
Я очнулся. Метель кружила вокруг.
Я, наконец, снова сумел приоткрыть дверь настолько, что мог просунуть в щель голову. Борьба с дверью словно окрылила меня, я почувствовал какое-то странное освобождение, словно стал всем миром, а весь мир стал только одним мною.
Если идти из Дельф на вершину Парнаса, то стадиях в семидесяти есть медная статуя и отсюда начинается подъем в пещеру Корикион, который легче сделать человеку пешком, без поклажи, чем верхом на муле или коне. Пещера Корикион превосходит по величине все другие пещеры, в ней всегда светло и можно ходить без светильников. Эта пещера находится под особым покровительством нимф и Пана.
В пещере Корикион исступленные менады за одну ночь сжигали великое количество ладана. Под защитою дыма они отыскивали в корзине для просеивания зерна трижды рожденного младенца и наблюдали его быстрый рост. Кружась в хороводе, вакханки будили младенца в корзинке. Бог поднимался на ноги, танцуя, исчезал в дыму и, время от времени появляясь, демонстрировал ступени своего становления, пока не превратился в безбородого юношу.
Тут снаружи вошел царь Волкотварь со свитой вооруженных пиками волков-пособников, чтобы прогнать его. Менады с дикими воплями пытались отогнать их, чтобы богиня Фетида смогла дать Дионису прибежище в море.
В этих девушек молниями били наполненные огнем стебли тростника, и от ударов они зачинали плод небесной жизни. От молнии каждая из них становилась зачинающей матерью бога, Семелой.
Пока девушки наверху в пещере Пана пели и наблюдали за преображением Диониса, внизу в дельфийском храме поддерживали торжество жрицы Диониса, принося тайную жертву в храме Аполлона. Происходило это в заднем, обычно недоступном ни для кого храме. Там, рядом с пупом Земли стоял треножник пифии, там находилась могила убитого Аполлоном змея Пифона и урна с прахом мертвого Диониса. Первый Дионис — сын Персефоны — принимал там как умерший жертву из воды и пресных лепешек с медом.
Два бога владели храмом по очереди: Дионис со своими оргиями — властелин зимы; Аполлон, которому ясными, чистыми звуками поют пеан, правит летом.
Увидеть в полночь солнце в сияющем блеске — такова была цель таинств.
Жрицы страстно и чуть жутковато пели:
Какая-то девушка летела по направлению к вершине Парнаса, ловко используя при этом всякие вихри, порывы ветра и прочие воздушные течения, недостатка в которых сегодня не ощущалось. Ее светящаяся, огненная фигурка, стройная и стремительная, неслась среди снежной карусели, рассекая воздух с едва заметным свистом, слышным только ей самой да еще мне.
Золотое крыло распущенных, бьющихся пульсирующим потоком волос, трепало ее по спине, ветер рвал платок, накинутый на плечи, и хлопающую по бедрам юбку. Едва заметным поворотом головы девушка меняла направление и наклон полета, иногда широко раскидывала перед собой руки и как бы сгребала свистящий колючий снег в порядочных размеров ком, чтобы тут же уронить его вниз на каком-нибудь лесистом склоне, безлюдном и едва просматривающемся в тусклой и размазывающей очертания полумгле.
И тут же она выгибала спину, отводила руки назад и ласточкой взмывала вверх и смеялась, приглушенно, но радостно и счастливо, словно вся эта снежная кутерьма ей очень нравилась. А очутившись на такой высоте, что и самой горы уже нельзя было различить, девушка бросалась к земле по крутой кривой и чуть ли не врезалась в какой-нибудь сугроб, но все-таки не врезалась, а лишь срывала рукой шевелящуюся снежную верхушку, переворачивалась на спину или на бок, это уж как ей внезапно приходило в голову, и мчалась вперед и вверх. Снежинки, ударяясь о ее тело, вспыхивали огненными искорками, а особенно те, что касались ее губ.
И тогда я понял, что мистерии таят в себе столь необычное переживание, что человек сохраняет их как диковинный сон лишь в знаках-символах, а не в прямом толковании.
Что-то мощно и неумолимо надавило на дверь. У меня не было сил сопротивляться этому напору. Но и не видеть эту метель я не мог, потому что снова начал терять себя. Я бросился к окну. Открыть хотя бы форточку…
Но форточка вдруг сама с треском распахнулась, и на стол возле окна тотчас же намело сугроб снегу. Сугроб вдруг весь заискрился, заиграл блестками, зашевелился даже с каким-то нежным шорохом. И что-то уже проглядывало в нем, золотилось. Форточка сама захлопнулась, и звук этого действия на мгновение отвлек меня от созерцания сполохов этого небольшого комнатного северного сияния.
А когда я снова взглянул на стол, то на нем уже сидела Каллипига с длинными, распущенными, огненными волосами, сидела себе и сидела, поджав под себя голые загорелые ноги, опираясь одной рукой на столешницу, а другой дурашливо приветствуя меня.
