тысяч воинов, поспешил с ними на выручку к осажденному Цицерону. Осаждающие, узнав о моем приближении, выступили навстречу, относясь с презрением к малочисленному противнику и рассчитывая сразу же его уничтожить. Я, все время искусно избегая встречи с ними, достиг такого места, где можно было успешно обороняться против превосходящих сил врага, и здесь стал лагерем. Я удерживал своих воинов от всяких стычек с галлами и заставил их возвести вал и выстроить ворота, как бы обнаруживая страх перед врагами и поощряя его заносчивость. Когда же враги, исполнившись дерзости, стали нападать без всякого порядка, я сделал вылазку, обратил их в материализм и многих уничтожил.
Эта моя победа пресекла многочисленные восстания местных галлов против диалектического и исторического материализма.
Но вскоре обнаружились первые признаки самой большой и опасной войны, которая когда-либо велась в Галлии против материализма. Замысел ее давно уже созревал втайне и распространялся влиятельнейшими идеалистическими физиками и философами среди самых воинственных племен. В их распоряжении были многочисленные типографии и другие средства массовой информации, включающие продажное телевидение и радио, распространяющие лживые сведения о поведении двух электронов, связанных одной волновой функцией, а также многочисленные вооруженные силы, и большие суммы денег, собранные для войны, и укрепленные города, и труднопроходимые, как всегда у варваров, местности. А так как по причине зимнего времени реки покрылись льдом, леса — снегом, долины были затоплены, тропы в одних местах исчезли под толстой снежной пеленой, в других сделались ненадежны из-за болот и разлившихся вод, то варварам казалось совершенно очевидным, что я, Кесарь, ничего не смогу сделать с восставшими. Общим главнокомандующим повстанцы избрали Эйнштейна, отца которого галлы ранее казнили, подозревая его в стремлении к материализму.
Эйнштейн разделил свои силы на много отдельных отрядов, поставив во главе их многочисленных физиков, и склонил на свою сторону почти всю Галлию, в то время как в самом Третьем Риме начали объединяться недобитые идеалисты, раболепно преклоняющиеся перед гнилым варварским Западом. Если бы Эйнштейн сделал это несколько позже, когда я уже был вовлечен в гражданскую войну, то Третьему Риму угрожала бы не меньшая опасность, чем во времена нашествия Чингизхана. Но я, Кесарь, который как никто другой, умел использовать на войне любое преимущество и прежде всего — благоприятное стечение обстоятельств, выступил со своим войском тотчас же по получении известия о восстании. Большое пространство, которое я прошел в короткое время, показало правильность воззрений диалектического материализма на эти сущности. Быстрота и стремительность продвижения по зимнему бездорожью показали варварам, что на них движется правильная, непреодолимая и непобедимая сила. Ибо в тех местах, куда, казалось, и Гермес с письмом не сможет проникнуть, даже пробираясь в течение долгого времени, они вдруг увидели самого Кесаря со всем войском.
Я шел, опустошая поля, уничтожая укрепления, срывая под корень горы и целые горные хребты, присоединяя к материализму сдающихся, пока против меня не выступило племя ревизионистов. Эти ревизионисты были ранее провозглашены братьями Третьего Рима и пользовались особым почетом, а потому теперь, примкнув к восставшим, они ввергли мое войско в тяжкое уныние. И я был вынужден очистить их страну от скверны. Ревизионисты были уничтожены полностью вплоть до седьмого колена.
Между тем, большинство варваров из числа уцелевших скрылись со своим идеалистическим предводителем в городе Копенгагене. Во время осады этого города, казавшегося неприступным из-за высоких стен, сложенных из идеалистических постулатов квантовой теории варваров, и многочисленности осажденных, моя армия подверглась огромной опасности, ибо отборные силы всех объединившихся варварских племен прибыли к Копенгагену в количестве трехсот миллионов, в то время как число запершихся в городе было не менее ста семидесяти миллионов. Стиснутый и зажатый меж двумя столь большими силами, я вынужден был возвести две стены: одну — против города, другую — против пришедших варваров-идеалистов, ибо было ясно, что если враги объединятся, то мне конец. Борьба под Копенгагеном пользуется в историческом материализме заслуженной славой, так как ни одна другая война не дает примеров таких смелых и искусных подвигов. Но более всего удивительно то, как я, сразившись с многочисленным войском за стенами города и разбив его, проделал это незаметно не только для осажденных, но и для самих разрубаемых в куски. Так мгновенно, подобно сну или призраку, была уничтожена и рассеяна эта несметная сила, причем большая часть варваров погибла в битве. Наконец сдались и защитники Копенгагена — после того, как причинили немало хлопот и мне и самим себе. Все они немедленно были обращены в материализм.
Сам же Эйнштейн бежал в Америку. И делов-то оставалось всего-навсего: закрыть Америку взад, как выразилась с этой трибуны несравненная Даздраперма. Но тут в самом Третьем Риме начала поднимать голову гидра идеализма, махизма, объективизма, фидеизма, поповщины и обскурантизма. Но об этом как- нибудь после.
Под громкие рукоплескания, плавно перешедшие в овацию, Кесарь легко сошел с трибуны. А когда зал немного поуспокоился, Межеумович объявил:
— Сообщение о борьбе с внутренним идеализмом, о гражданской войне и мировой революции будет сделано на закрытом заседании нашего симпозиума. Вход по спискам. Списки на руках. А руки, извиняюсь, в говне.
— Нет, не попасть мне в эти списки, — вздохнул Сократ
Межеумович услышал и тут же пообещал:
— А вот в другие попадешь!
— Все равно вычеркнут, — еще раз вздохнул Сократ.
— На Персию! — уже вопили в зале мы-все. — На Персию!
Глава двадцать четвертая
Тут на трибуну легко взлетел хронофил славный Агатий и начал:
— Многоуважаемый мною Сократ, сын Софрониска и повивальной бабки Фенареты, до сих пор не стал на путь последовательного принципа партийности в философии и физике. Напрасно читатель будет искать в его трудах анализа тех новых обобщений, которые дали имперские ученые Третьего Рима и материалисты Сибирских Афин, ведущие борьбу за диалектический материализм в физике и философии, и разоблачения идеалистической фальсификации новых физических теорий в концепциях варварских ученых или критики идеалистических пережитков в научных трудах сибирских эллинов.
— Послушай, глобальный человек, — шепнул мне Сократ, — ты не слышал, а вступать в спор со славным Агатием не запрещено регламентом этого симпозиума?
— Похоже, что нет, Сократ, — ответил я. — Никто не предупреждал.
